Дробно стучали барабаны. Осадные орудия грохотали так часто, что от порохового дыма стало трудно дышать.

Ивана и Антипа вражеский конвой повел к Терентьевской роще, прочь от крепости. Их провожали завистливые взгляды пленных мужиков, шедших на верную смерть.

— Гибель их ждет, — вздохнул Иван, посмотрев на понуренных мужиков, которые нехотя переставляли ноги.

— Нас, паря, думаешь, другое ждет? — откликнулся Антип. — Гляди, им еще позавидуем.

— Эй, разболтались, черти, — замахнулся на них попьем угреватый.

— Выслуживается, — прошептал Антип, но сержант услышал и ударил его по плечу так, что пленник едва не упал.

— Из–за таких, как вы, негодяев крепость никак не возьмем! — зло выкрикнул сержант. — Давно бы уж осада кончилась, а тут мерзни как собака.

Разношерстный конвой сочувственно загалдел.

— Не видать вам крепости как своих ушей, — сказал Иван твердо.

Угреватый размахнулся копьем, но раздумал.

— Ладно, «летающий», с тобой разговор будет особый, — ухмыльнулся он. — Ты свое получишь.

Звуки осады стали глуше.

— Знать бы хоть, что сгинем недаром, — прошептал Антип.

Небольшой отряд свернул в рощу, монастырь исчез из виду.

***

Судьба послания Ивана Крашенинникова, к счастью, оказалась доброй.

Бесстрашные и вездесущие мальчишки, которых даже вражеский приступ и градом сыпавшиеся метательные снаряды не смогли разогнать по домам, нашли на огородной грядке, припорошенной снежком, странную стрелу с красным лоскутком: они заметили ее, еще когда стрела перелетала через крепостную стену.

Обнаружив, что к стреле привязано послание — кусок бересты с нацарапанными на ней буквами, — решили снести его на монастырское подворье: грамоте никто из ребят не был обучен, а на подворье многие владели письмом.

Вскорости послание Крашенинникова попало в руки архимандрита Иоасафа, который убедился, что обрывок бересты содержит ценные сведения: здесь было все, что удалось вызнать крестьянским повстанцам за дни, проведенные Иваном во вражьем тылу. И численность отдельных осадных отрядов, и строение войска, и расположение пищалей осадных, и даже общее их количество — шестьдесят три. Было здесь рассказано и о тайне Терентьевской рощи, тайне, которую противник берег пуще глаза.

…В высокой монастырской гриднице шел военный совет. Князья Григорий Борисович Долгоруков Роща и Алексей Иванович Голохвастов принимали людей, выслушивали их и отдавали распоряжения.

Воеводы оживленно расспрашивали какого–то воина в окровавленном шлеме, когда скорым шагом вошел архимандрит.

— Куда запропастился, отче? — обратился к нему князь Долгоруков. — Решать надо, что делать. Напирают поляки на главные ворота.

— Может, вылазкой ответим? — добавил Голохвастов. — Кого присоветуешь, отче, во главе поставить?

Ничего не ответив, архимандрит обратился к воину, который все еще тяжело, словно после бурного бега, дышал:

— Каково там, у враг?

— Тяжко, отче, — произнес воин, блестя белками глаз. Почерневшее лицо его, обожженное порохом, казалось страшным. — Пристрелялись поляки, метко бьют ядрами. Особливо одна пушка донимает, спасу нет.

— Трещера?

Воин кивнул:

— Как ахнет, окаянная, ажник трещины по стене ползут. Знали бы, где расположена, подавили бы ядрами своими.

— Мне ведомо, где Трещера, — сказал архимандрит.

— Где? — спросил воин.

— Запомни: на горке, в роще Терентьевской, — ответил архимандрит.

— Видение, что ли, было у тебя, святой отец? — насмешливо спросил Долгоруков.

— Послание получил, — спокойно сказал Иоасаф, не обращая внимания на язвительный тон князя, и поднял правую руку с куском бересты.

Голохвастов ухмыльнулся:

— С неба?

— Угадал, Григорий Борисович, — произнес архимандрит. — Одначе не время сейчас шутки шутить.

С этими словами он бережно расправил бересту в положил ее на столешницу. Воеводы, нагнувшись, несколько минут изучали бересту. Воин только молча переводил взгляд с одного на другого.

— Кто он, благодетель наш?! — воскликнул князь Долгоруков, нарушив молчание.

Иоасаф коротко рассказал, как к нему попало это послание. При этом он, правда, умолчал, каким образом проник Иван Крашенинников на вражескую территорию и самое имя его не упомянул: считалось ведь, что Иван обретается в монастырском лазарете, маясь тяжкой и заразной болезнью.