Но на десятиминутку боковцы не пошли. Как только кончилась смена, они, как ни в чем не бывало, направились прочь из цеха. Таня окликнула их. Никто из троих не обратил на это внимания. Тогда, опередив приятелей, она остановила их у дверей:

— А на десятиминутку за вас кто пойдет? Что же это, за одну смену и брак, и нарушение порядка? — сказала она. — Народ у нас дружный, и порядок ломать не имеет права никто. Пойдемте!

Боков стоял впереди, подбоченясь, с нахальными, светящимися, как у кота, глазами.

— Идите сейчас же, — повторила Таня, — не задерживайте людей.

Боков потянулся, широко зевнул и, с хлопающим звуком сомкнув губы, проговорил:

— Передайте вашему народу, товарищ мастерша, большущий привет и скажите: мы их ни на тютельку не задерживаем. — Он изобразил на мизинце «тютельку» и добавил: — И разрешаем расходиться по домам. Мужики, пожелайте нашему мастеру спокойной ночи. — Боков повернулся к спутникам.

«Мужики» Рябов и Зуев сделали масляные рожи и утробно загоготали.

— Значит, не пойдете? — голос Тани прозвучал строго.

— Голуба, поверь, ну никак невозможно, — с деланной озабоченностью проговорил Боков.

— Бессовестные вы люди! — возмутилась Таня. — Браку нафрезеровали, смену подвели и скрыться пробуете?

— Натурально! — согласился Боков. — Наше дело знать, сколько бумажек в карман ляжет! — он похлопал себя по карману. — А поскольку вы нас нынче на брачке купили, кушать сегодня нечего…

— Хватит трепаться, пошли! — Колька Зуев потянул Бокова за рукав. Нюрка предупредительно поднял ладонь.

— Ты, голуба, нам не препятствуй, — продолжал он, не сводя глаз с Тани, и, подавшись вперед, пояснил, конспиративно прикрыв рот рукой: — Причина уважительная — девочки в общежитии дожидаются. Ты расстроила, а они успокоят, накормят… — произнес он шепотом, но как можно громче, и прищелкнул языком.

Его приятели снова расхохотались. Таня вспыхнула и, круто повернувшись, пошла прочь.

Несмотря на то, что август не принес заметного улучшения в работе фабрики и на третью декаду оставалось почти шестьдесят процентов плана, а перестройка системы контроля затормозила работу цехов, на лицах людей, в их разговорах, в заметной приподнятости — во всем угадывалось что-то новое, особенное. Раньше этого не замечалось. Люди ждали нового, второго рождения давным-давно позабытой славы северогорских мебельных мастеров.

«Бои» за эту славу развернулись на двух фронтах. Одним была начатая перестройка, вторым — подготовка новых образцов мебели.

Все дороги на фабрике вели теперь в гарнитурный цех. Если еще недавно цех этот считался уголком, где старейшим отведено сносное место для спокойного доживания оставшихся им считанных дней, нынче о нем говорили как о месте, где рождается и вот-вот снова встанет, на ноги слава.

Изготовление образцов, однако, подвигалось не слишком быстро. После того как художественно-технический совет одобрил предложенную Гречаником идею унификации мебельных узлов и бригада Сысоева начала создавать первые образцы, детали менялись неоднократно. Гречаник увлекся поисками новых, дополнительных вариантов. Часто до глубокой ночи сидел он над расчетами в своем кабинете или комбинировал что-нибудь, забравшись в цех. А утром Илья Тимофеевич находил приклеенную к инструментальному шкафику записку: «И. Т.! Прошу до моего прихода не трогать щиты и тали, отложенные на верстаке справа. Гречаник». А бывало и так, что Сысоев заставал Гречаника у образцов с чертежами или метром в руках.

Старик после подолгу ворчал:

— Вот неспокойная душа, всю ночь сидел, да и высидел на грех новую заковыку. — И тут же добавлял: — А это, между прочим, дельно! Лешак с ним, переделаем! После в работе большое облегчение будет. — И если выражал недовольство кто-нибудь из членов бригады, он урезонивал: — Пораскинь-ка самоваром своим, какое удобство людям будет от твоей переделки! То-то вот! А ворчать — дело не хитрое, Жучка и та умеет.

Сентябрь начался первым утренним заморозком. Солнце вставало ярко-оранжевое, большое и чистое, как будто умытое. Лучи скользили по крышам и еще не грели, но под ними уже исходил легким парком иней. Он лежал сплошным белым налетом на ступеньках крылечек, на мостках, перекинутых через канаву. Остеклянелая трава была серой и неподвижной.

Дверь дома, где жил главный механик фабрики Горн, отворилась. Александр Иванович вышел на крыльцо, прищурился на солнце, сделал несколько гимнастических телодвижений, потом довольно потер руки и сказал:

— Хорошо! Исключительно хорошо! — Он сошел с крыльца, цыкнул на собаку, которая скулила и царапала дверь, порываясь за ним, и быстро пошел к фабрике.

Несмотря на то, что Горн с работы пришел поздно ночью, он почти не чувствовал усталости. Нужно было спешить. Осталось меньше суток до срока, назначенного Токаревым. Завтра в пять утра гидравлический пресс должен быть сдан.

Прошедшая неделя была для Горна, пожалуй, самой беспокойной и ответственной. Монтажники почти без отдыха возились с прессом. Гречаник торопил:

— Поднажать, поднажать, Александр Иванович! Первую партию щитов по новым образцам нужно запускать уже через две недели. Без горячего прессования ничего не выйдет… Каковы возможности?

Возможностей у Горна было не много, Гречаник знал, сколько времени потеряла бригада в Ольховке, Но, не долго подумав, Александр Иванович ответил:

— Возможности? Да, конечно… Вы сказали — через две недели? Ну что ж, через неделю можете принимать.