— У меня только за это вот и бывали пятерки, — сказала она, листая книгу. Потом захлопнула и положила обратно на полку. — Люблю черчение… со школы еще. А это что, Пушкин? Вы и стихи читаете… — На внутренней стороне переплета Валя прочла: «Танюше Озерцовой… в знак ее чудесного музыкального дарования…» Неужели вы еще и музыкой занимаетесь? — вовсе уж удивилась Валя.

— Да нет, это так… в детстве еще, немного… Теперь где же? — ответила Таня.

— Я тоже люблю музыку, — сказала Валя, — только не всякую понимаю… классическую особенно. Правда, она красивая, только красота в ней какая-то трудная очень: манит, а в себя не пускает…

Валя замолчала и подумала о том, что вот, как бы совсем нечаянно, она про себя сказала, про свою жизнь, про любовь к Алеше. Мысли ее прервала Таня. Слова ее прозвучали задумчиво и как будто незаметно тоже тронули Валины мысли:

— Все красивое, все хорошее — почти всегда трудное…

— Да, да! — подхватила Валя. — Это вы очень правильно сказали: именно почти всегда трудное и такое, что не знаешь, как пройти в него.

— В него не проходить надо, для него надо очень много делать. Все и изо всех сил! Чтобы трудное обняло тебя, твоим стало. Совсем, совсем твоим… Это я про музыку, — как бы извиняясь, пояснила Таня.

— Да? А я сейчас подумала совсем о другом, — сказала Валя и сосредоточенно повторила: — «Чтобы трудное обняло тебя… Обняло!» А вы знаете, оно, трудное, чуть меня не задушило. Извините мне это слово страшное… Я когда на фабрику приехала…

И Валя рассказала о несложившейся своей жизни, о работе на фабрике, о неудачах, не обмолвившись, конечно, и словом о своем чувстве к Алексею.

— Страшный человек этот Костылев, — закончила она, и Таня мысленно согласилась с нею.

Уже собравшись уходить, Валя спросила, взяв со стола фотокарточку: «Кто это?» Ясное, ласковое лицо женщины со светлыми пушистыми волосами улыбалось тепло и немного грустно.

— Мама, — ответила Таня. — Ее в войну бомбой убило… В госпитале. Она медсестрой работала. А отец раньше еще… Я всю войну в детдоме пробыла.

— Как похожа, — проговорила Валя, останавливая взгляд на Танином лице.

Идя домой, она думала: «Вот, оказывается, как ей трудно было, а вышла на дорогу…»

В этот вечер не было обычного мучительного самокопания. Были только очень трудные мысли: «Что-то делать надо… чтобы иначе все как-то… чтобы хоть чуточку на человека походить».

За окном погасал неяркий закат. Сквозь узкую щель в темно-синей далекой туче скупо сочилось золото… Валя сидела у окна, пока совсем не потемнело небо.

За стеной послышались шаги и какая-то особенно сердитая воркотня Егора Михайловича. Валя прислушалась, но слов не различила и лишь по отдельным интонациям догадалась, что старик чаще обыкновенного поминает нечистую силу. Это с ним бывало, когда он совсем выходил из себя. Он долго ходил по комнате, потом гремел чайником. Что-то падало, и воркотня усиливалась. Очевидно, Егор Михайлович опять уронил крышку от чайника.

Он позвал Валю пить чай. Но когда она вошла, гнев его уже чуточку поубавился, только усы все еще топорщились и губы выпятились больше обыкновенного.

— Ну и ну! Ну и дела, Валюша! — приговаривал он, сердито сдвигая брови. — Вот вещички-то когда открываются, залюбуешься! — Он наливал себе чаю, излишне сильно наклонив чайник. Сердитая струя расплескивала содержимое стакана через край.

А возмутило Егора Михайловича вот что. Составляя месячный отчет, он обнаружил нечто совсем неожиданное: по рабочим листкам мебельных деталей получалось куда больше, чем было сделано. Он учел и те, что уже попали к сборщикам, и те, что хранились пока на промежуточном складе у Сысоева. Все это, взятое вместе, составляло не больше двух третей того, что мастера понаписали в рабочих листках. Прежде, до введения рабочего взаимоконтроля, тоже случался разрыв, но такого не бывало. Однако это не было и припиской… Стоит ли удивляться, что бережливая душа Егора Михайловича переполнилась гневом и возмущением, как только это «величайшее безобразие» стало ему известно.

— Но это же понятно, — сказала Валя. — Бывает так. Фуговальщику запишешь, например, три сотни деталей, и он их действительно сделал, а пока они дойдут до конца, отсеиваются то на строгальном, то на фрезере, то на долбежке. Ну, брак там обнаружится или при настройке…

— При долбежке! При настройке! Брак! Отсеиваются! — вскипел Егор Михайлович. — Да ты знаешь, сколько за август насеялось? Знаешь? Ах, нет? А всходы когда ждать, в сентябре? В ночь под рождество, да? А сколько, позвольте узнать, в одном кустике червонцев нарастет? А виды на урожай? Сам-двадцать? Так, что ли? Производственники! Техники-инженеры! «Сеятели» копеечки народной. На первой фабрике такое вижу. А знаешь, отчего все?

Валя съежилась и с опаской поглядывала на бухгалтера. Впервые она видела его таким возбужденным.

— Все этот «рабочий взаимоконтроль»! Дело, конечно, большое, правильное, — заговорил он уже несколько спокойнее, — но как можно его без нас, бухгалтеров, начинать, не посоветовавшись с нами!

Резко подвинув к себе стакан, Егор Михайлович невзначай опрокинул его и плеснул чаем на колени. Он вскочил, стал отряхиваться, и лицо его вдруг сделалось виноватым. От этого он еще немного поостыл и теперь говорил уже спокойно: — Ты пойми. Вот ты говоришь — отсеиваются. Согласен, прежде тоже отсеивались, да разве сейчас так отбраковывают? Контроль дело строжайшее. Если тогда по десятку в смену теряли, то нынче по сотне! Я нарочно сразу в цех сбегал, посмотрел, как идет все. И получается совсем, как ты говорила только что.