Придя домой, она отказалась от предложенного Егором Михайловичем чая, прошла в свою комнату, разделась и сразу легла в кровать.

— Все, все, конец теперь… теперь все, — повторяла она, ежась от какого-то внутреннего холода. Лежала она без сна, без мыслей, без слез. Холодно было так, что не помогало даже пальто, наброшенное поверх одеяла. Валя старалась убедить себя, что так все и должно быть, ведь она же давно знает это. Алеша сказал же ей прошлой осенью, чего же еще? Она начала беспощадно ругать себя за все, в чем была и не была виновата, за эту любовь, которая пришла не спросясь, а теперь не хотела уходить, давила и угнетала ее.

…Таня сидела все над той же страницей. Она прислушивалась к шуму дождя. На черных стеклах блестели водяные дорожки. Ветер налетал порывами. Он шумел ветвями деревьев и побрякивал на крыше отставшим железным листом.

После того, что произошло, на душе было как-то особенно одиноко и пусто. «Ничего своего нет, — думала Таня. — Георгий неизвестно где. Вернулся ли он? Он не напишет мне ничего, и я ничего не делаю, чтобы его вернуть. Вернуть! Нет, нет! Не может быть, чтобы я его потеряла! Если бы можно было поехать в Москву, увидеть… объяснить…»

Достав листок бумаги, Таня начала писать. Она не писала черновиков, не рвала в клочья только что написанное, не исправляла и не зачеркивала ничего.

«Георгия, я больше не могу так, — писала Таня. — Эта неизвестность угнетает меня. Неужели ты веришь в то, что я обманывала тебя? Я люблю и всегда любила только тебя, любила, когда ты еще ничего не знал. Эта любовь не пройдет. Я не хочу говорить о том, как ты меня обидел, хоть это и было очень горько. Моя любовь в тысячу раз сильнее любой из обид. Сколько их еще может быть в жизни, таких обид? Какая сила, кроме любви, будет бороться с ними? Я хочу, чтобы ты мог прочитать мои мысли, как читают книгу. Если бы ты прочитал их!.. Ты поверил бы мне на всю жизнь! Моя любовь с тобой, милый! Она озарит каждый твой шаг, отгонит все темное, поддержит в горе и дает силы для самой трудной борьбы. Она может все, Георгий, ждать и жертвовать в том числе. Родной мой! Я могла бы писать всю ночь, это успокаивает. Но правда тускнеет от обилия слов. Я кончаю. Обнимаю тебя и жду… жду. Твоя Татьянка».

Таня сидела над письмом, положив на стол руки и наклонив голову. Вдруг она услышала музыку: где-то играла скрипка. Таня вздрогнула и осмотрелась: уж не заснула ли? Откуда взялась скрипка? Наконец, она сообразила, что это Иван Филиппович пробует свой новый инструмент.

Сначала были слышны только аккорды, октавы, несложный пассаж, кусочек гаммы. Ровная, продолжительная нота без вибрации. Наконец, где-то на басовой струне началась едва слышная, осторожная мелодия. Она набирала силу. Звучание переходило в более высокие регистры.

Таня не могла понять, что это. Мелодия казалась странно знакомой и в то же время новой, особенной. В ней была и напевность народной песни, и что-то напоминавшее Чайковского… Глинку. Она переходила из минорного тона в мажорный, и мажорный дышал мягкой просветленной грустью, напоминавшей краски осени среди яркого солнечного дня. В минорном сквозь чистую сердечную грусть просачивались яркие, как первые весенние капли, звучания….

Незаметно для себя Таня начала подпевать, просто угадывая каждую следующую ноту. Она догадалась, что это собственная импровизация Ивана Филипповича. Значит, он не только мастер скрипок, но еще и музыкант…

Ночью Таня видела сон. Она поднимается по узкой полутемной лестнице. Наверху стоит Георгий и протягивает ей скрипку. Таня отводит ее рукой и обхватывает ладонями голову Георгия. Но в руках ее уже гипсовая голова бюста Чайковского. Она выскальзывает из Таниных рук на пол и разбивается на тысячу мелких белых осколков. Таня хватает два из них и бежит куда-то вниз. В подвале стоит рояль. Она поднимает крышку и бросает между струн два этих осколка. Слышен далекий всплеск, как в глубоком колодце. «Опоздала» — почему-то говорит Таня и садится за рояль. Пальцы свободно бегут по клавишам, но вместо музыки слышен однообразный гудящий звук. Приходит Алексей. Он говорит: «Не надо, — и, взяв ее за руки, поднимает со стула. — Разве же они будут звучать? — говорит он. — Ведь это же шкала ДЭ!»

Таня проснулась, когда было уже светло. Дождь кончился, очевидно, недавно, потому что с деревьев и крыши срывались еще крупные капли, и слышно было, как они падали. В окне виднелся краешек неба, ветер гнал клочковатые, похожие на морскую пену облака. «Почему в окне солнце? — подумала Таня. — Ведь это же северная сторона!» Она встала с постели и отодвинула занавеску. Березка рядом стояла вся золотая, а еще недавно на ней было всего несколько желтых листков. «Умирает, — подумала Таня, — умирает и светит…»

И вдруг так светло, так хорошо стало от этого сияющего угасания жизни, оттого, что увиделось оно на рассвете. Вспомнилось написанное ночью письмо, музыка Ивана Филипповича и то, свое, душевное, что в ней слышалось. Отблеск, похожий на золотой свет осени под окном, коснулся девушки, и как будто кто-то позвал посмотреть вокруг на все, что умирает, чтобы весной снова стать живым, на то, что живет, дышит, на тех, кто трудится рядом, и на все, что никогда не умрет. Разве это не ее свет? Не ее радость? Разве можно не верить, что та радость, которую она ждет, придет обязательно?