— Так вы не уходите, мы сию минуту, разберем! — вмешался в разговор Вася Трефелов.

— Разбирайте, — сказала Таня и обратилась и Любченко: — Пойдемте, Анатолий Васильевич, пора мне от вас смену принимать.

Они ушли. Алексей долго смотрел вслед Тане.

— Наука — штука… душа — хороша, — над самым его ухом истекал рифмами Вася.

— Ну-ка ты, штука-наука! — сказал Алексей. — Давай быстро отвертывать эту «лобогрейку». Возможно, теперь окончательно победим!

— Алёш, знаешь, что я думаю? — спросил вдруг Вася, сдергивая с головы кепку и отряхивая с нее приставшую стружку. — Сказать?

— Ну?

— Дивчина-то ведь что надо, а? Гляди, как разбирается! Что твой профессор!

— Да, молодец она, — согласился Алексей. — По правде, я такого не ожидал…

— Вот бы тебе, Алёш, ее… ну, жениться, в общем, — мечтательно глядя в ту сторону, куда ушла Таня, продолжал развивать планы Вася. — Эх! И дело бы у вас пошло… У тебя руки золотые, у нее голова, что кладовка с книгами, вот бы гор-то вдвоем наворочали!

— Васяга, знаешь, что я думаю? — как-то особенно ласково проговорил Алексей. — Сказать?

— Ну?

— Помнишь, не так давно, на этот самом месте я назвал тебя обыкновенным дураком, когда ты про корреспондента врал?

— Ну, помню… Ты это к чему? — насторожился Вася.

— Так вот, я только сейчас понял, как грубо недооценил тебя в тот раз и, может, даже обидел…

Лицо Васи медленно расплывалось в улыбке.

— Я ошибся, — продолжал Алексей, — и беру свои слова назад, потому что переменил мнение о тебе. Ты не просто дурак, нет, ты чемпион среди дураков, ясен вопрос?

Улыбка на Васином лице погасла. Он ничего не сказал, только напялил кепку и продолжал стоять неподвижно.

Алексей сунул ему в руки ключ:

— Молчание — знак согласия. На, отвертывай гайки!

Из Северной горы, большого уральского села, еще в старину по всем городам России развозили великолепную мебель.

Когда-то здесь работало множество кустарей. По шестнадцати часов корпели они, не разгибая спины, в низеньких тесных мастерских, еще и поныне стоящих на иных усадьбах возле жилья. Кое-кто побогаче держал наемных работников. Таких мебельных царьков было, впрочем, немного, двое-трое на все село.

Северогорскую мебель скупало уездное земство. За ней наезжали купцы из Перми, Екатеринбурга, Вятки. Слава здешних умельцев переваливала через Уральский хребет, шла в Сибирь, в Харбин, шагала к Питеру и Москве, доходила до Парижа.

У иных стариков и доныне сохранились некогда нарядные, но уже помятые и потемневшие от времени прейскуранты. На скользкой бумаге — снимки зеленоватого цвета. Под каждым перечислены достоинства изделий и размеры в вершках, а под иными примечание! «Оригинал удостоен золотой медали на Парижской выставке…».

Много повидали на своем веку порыжевшие на углах страницы. Под снимками остались жирные отпечатки купеческих пальцев, там, где пухлый перст его степенства придавливал слова: «Оригинал удостоен…» Тогда, должно быть, лоснящиеся уста изрекали глубокомысленное: «Запиши, стало быть, этот вот шифоньерчик…»

Мебель увозили. Творец ее получал свои «кровные», пропитанные солоноватой горечью целковые. Шифоньерчики, кресла, резные буфеты торжественно и с соблюдением всех предосторожностей — как бы полировочку не попортить — вносились в барские покои. Кто-то, может быть, поковыривая ноготком мизинца в зубах, хвалил мебель: «Медалькой у французов награждена!». Но никому никогда не приснились человеческие руки с узловатыми пальцами, загрубелыми, как черепаший панцирь, ногтями, набитыми на ладонях мозолями, такими, что крошились о них дубовые занозы и не прокалывал гвоздь. Никому не приснились выцветшие глаза, полуослепшие от вечного смотрения на пламя свечи, отраженное, как в зеркале, в небывалой по глянцу полировке. Никто ни разу не вспомнил об имени человека, погребенном в словах «Оригинал удостоен…», о судьбе того, кто своими руками создавал бесценные вещи, замечательные произведения искусства, и умирал в нищете, покидая мир в еловом гробу, наспех сколоченном из невыстроганных досок…

В тридцатом году раскулачили Шарапова, державшего в селе мастерские. Кустари организовали артель. Только Павел Ярыгин, который приходился Шарапову племянником, да еще кое-кто из сговоренных им кустарей в артель не пошли. По-прежнему работали они на дому, вывозили мебель на рынок и посмеивались над артельщиками.

— На квас заработаете, а за хлебными корками к нам приходите, выручим… — похихикивая, язвил Ярыгин.

Пророком он оказался плохим. Артель росла, набирала силы. Через несколько лет артельщики построили новое здание. В большие светлые цехи с охотой потянулись надомники. Вступили в артель и Ярыгин с его единомышленниками, но в мастерские идти отказались, работали по старинке, на дому, а мебель потихоньку «сплавляли» на сторону.

Началась война. Артель стала делать лыжи для армии. После войны снова взялись за мебель. Через год на собрании членов артели самый старый из северогорских мастеров, Илья Тимофеевич Сысоев, некогда гнувший спину в шараповской кабале, предложил перевести надомников в мастерские.

— Хватит советскую власть обманывать! — сказал он. — До какой поры вы, приятели, будете мебель «налево» гнать да стариковством своим невыполнение норм прикрывать? Айдате-ка в цех! Мы тут вам самое почетное место отведем. Ну, а не пойдете, худого не скажу, из артели вас коленком под комлевую часть р-раз! И беседуйте себе с фининспектором на доброе здоровьице.