— Кому интересна тихая, вежливая знаменитость? — вопрошала она. — Что обо мне скажут: ой, она такая приятная… И все!

Не то чтобы она хамила. Нет. Скорее держалась слишком уж… непосредственно. Что на уме, то и на языке.

Когда началась съемка, Оксана замерла. С самого начала она отошла подальше — и от Захара, и от Даши.

Прячется в углу тихое такое существо, никому не нужное.

О-о-о… Вчера она даже пыталась целоваться с Сергеем. Как она проделывала это целый год с хвостиком?! Бр-р… Технически целовался Сергей вполне прилично. И с губ у него слюна не капала. По крайней мере, подбородок он ей не облизывал. Но… Он показался Оксане таким убогим… В этой своей рубашке и слаксах. И от него несло мужчиной. Взрослый такой, немного тяжелый, с легким привкусом пота, настоящего самцового пота, запах человека, который неудержимо матерел и нес на себе тяжкий груз ответственности за свою взрослую жизнь. А от грузчиков, знаете ли, пахнет… черт-те чем.

Захар же пах чем-то неуловимо южным — жарой, когда просоленное тело источает исключительно приятности: от него веет морем, тонким ароматом крема от загара, перегоревшими духами, свежестью ветра, принесенного из-за гор, и немного вином…

У всего есть свой запах. У грусти, радости, ненависти, любви… Почему в квартирах у одних стариков стоит тяжелая дымка из валерианы, корвалола, нафталина, затхлости какой-то, а у других — обычный запах человеческого жилища? Может, именно так и пахнет смерть? Или человек, которому надоело жить?

Как могут одни жить с тремя кошками, которые, судя по жуткому амбре, гадят на диваны, шторы, ковры — повсюду, и люди как-то снюхиваются, не замечают?

Как можно к этому привыкнуть?

Не так давно они с Дашей заехали к одной важной даме, критикессе, которой Аксенова притащила свой роман, и едва они переступили порог, Даша зажала нос и воскликнула:

— Мать моя! Как же вы живете в такой вонище?

Критикесса обиделась.

— А ты не боишься, что она тебя заругает после этого? — поинтересовалась Оксана, когда они спускались на первый этаж.

Даша ухмыльнулась:

— Она и так заругает. Я же пишу коммерческую литературу. Будет плохо себя вести — опишу ее в романе.

Знала бы Оксана, как переживала Даша свое падение — падение тиражей, — преисполнилась бы злорадства.

Даша всю жизнь боялась, что в одно ужасное мгновение вдруг потеряет хватку и с ней произойдет то самое, что происходит с большинством, — она начнет работать на голой технике, на мастерстве без души.

Это случилось, и читатель все понял.

Когда она так расслабилась? Когда решила, что она под защитой неких высших сил?

Но Оксана об этом не знала, потому, насупившись, сидела в своем углу. И завидовала.

Даша и Захар снимались голыми. Никаких трусов. Странно было предложить это именно «Космо» — «Максим» бы оторвал такую съемку с руками и ногами, но Даша, видимо, понимала, что делает.

Студия просто трещала от переполнявшего ее секса. Казалось, Даша и Захар не замечают никого вокруг.

А Аксенова, оказывается, профи. Едва очутившись перед объективом, перестала кукситься, расцвела…

Она бы, Оксана, так не смогла. Ее пугала даже обычная «мыльница» — Оксана напрягалась, лицо принимало выражение «без комментариев», на лбу сами собой образовывались грубые складки.

И вот посмотрите теперь на Дашу: сияет, глаза блестят — перед камерой стала еще красивее.

Хотя красоткой ее не назовешь. Если честно, она, Оксана, лучше. И это не зависит от самомнения — как раз самомнение у Даши такое, что все считают ее Афродитой, а вот Оксана шныряет серой мышкой, несмотря на то что ее лицо почти идеально.

Надо с этим что-то делать. Сходить в салон. Правда, она никогда не красила волосы, но готова к переменам.

— Даш! — Оксана окликнула Аксенову в перерыве. — Я тебе нужна?

Она была не нужна, и повезло ей дважды. Мастер Даши в салоне оказался не занят — и тут надо принять во внимание, что даже Аксенова записывалась к нему за неделю.

— Мне нужен стиль и класс, — объявила Оксана и смутилась.

Где она этого набралась? Стиль и класс! Ха!

Но мастер все понял. С оттенком неодобрения ощупал ее пепельные волосы ниже плеч, кивнул, оценив черты лица, состояние кожи, и принялся что-то смешивать в мисочках.

— Я же не стану радикальной блондинкой? — с нервным смешком поинтересовалась Оксана.

Мастер был занят и не услышал ее.

Спустя три часа Оксана очнулась от громких возмущенных гудков. Она стояла на светофоре, уставившись на себя в зеркало.

Ничего не изменилось. И за это «ничего» Оксана отдала почти шесть тысяч.

Он даже не покрасил ей волосы — так, сделал что-то вроде мелирования, после которого ее пепельные кудри приобрели теплый ржаной оттенок, а лицо выбралось из тени и засияло. Он всего несколько раз чиркнул ножницами — все осталось как было, но появилась чудесная небрежность, которой не добиться ни феном, ни пеной для волос, ни тремя часами колдовства с расческами разного калибра.