Движемся второй день. В час ночи пришли в деревню Углы, начали искать ночлег, распределяться по хатам. Я, Фролов Митя — начальник особого отдела бригады и, кажется, Миша Чайкин стучали в избу долго, никто не открывал, потом дверь открылась, и нас впустила в хату молодая женщина. Изба была просторная, на печи притаился муж хозяйки, здоровенный парень, на лаве у печи лежала девочка-подросток. Приняли нас неохотно. Спросил хозяина:

— Чего ж ты сам не шел открывать, а послал женку с печи?

Женщина вдруг засмеялась:

— Да он боится схлопотать, вот меня и посылает, надеется, я беду отведу.

Отдохнули и к рассвету пошли на железную дорогу. Ярмош, он в армии был капитаном артиллерии, поставил орудие в соснячке у линии; мы залегли на взгорке.

Показался длинный состав, перед паровозом шли две платформы. Ярмош навел орудие и выстрелил прямой наводкой. Паровоз окутался белым паром, снаряд попал точно в паровой котел, поезд остановился, лязг… и в следующее мгновенье взрыв! — это минеры сработали, взорвали тол под хвостом поезда. Пулеметы наши залились короткими и длинными очередями, поливая состав. Через пять минут взвилась ракета, все сорвались и побежали к вагонам. Но людей в эшелоне не оказалось, зато несколько взорванных вагонов были загружены зерном. Я был в голове состава, когда сбоку ударил крупнокалиберный пулемет. Опять ракета, но белая — сигнал отхода! Ваня Китица передал мне красный фонарь с паровоза, и мы начали перебежками двигаться назад к лесу, так как немцы простреливали все сильнее вдоль линии, стараясь отрезать партизан от состава.

Все были очень довольны, отходили к деревне, и каждый рассказывал о своих ощущениях и действиях, я гордился своим фонарем: здорово, для фото приспособим.

Пришли на квартиру. Хозяева уже перестали дичиться, встретили нас наваренной бульбой. Хозяин оказался старостой деревни, жена его была полькой, очень смешливой, хорошенькой и ловкой, звали ее Ядя, Ядвига. Исчезла отчужденность, много было шуток и смеха в хате этой веселой женщины, она была настоящей хранительницей очага, во всем чувствовалось, как оберегает Ядя своего мужа. С мужем ее, старостой, у Мити Фролова состоялась договоренность: как только мы выступим из деревни, он должен бежать в райцентр и заявить в полицию; но до райцентра километров пятнадцать, так что рассчитано было — пока он дойдет заявить, мы будем уже далеко, а ему отвечать не придется, что умолчал.

Спустя время, когда мы опять шли к границе и остановились в доме старосты, я тогда уже вошел в доверие у Яди и она узнала, что я художник, попросила она нарисовать ее портрет. Посадил ее у окна и начал рисовать. Вошел в хату партизан в пилотке со звездой, Ядя схватила пилотку, пристроила, лихо сдвинув, себе на голову и, показывая пальчиком на звезду, сказала:

— И чтоб зирка была!

На вопрос, зачем ей это, она ответила:

— Потом буду говорить, что я тоже партизанкой была. А разве я не партизанка?! — Она стала уже гордиться своим участием в наших партизанских делах.

А по сути так и было, эта польская крестьянка и ее муж уже стали партизанами. И я нарисовал Ядю как бойца: в пилотке со звездой. Портрет получился.

Прошло три недели, за которые было проведено три диверсии на железной дороге возле деревни Углы, и каждый раз староста исправно сообщал в полицию. Но когда мы опять пришли в Углы, старосты в живых не было. Его расстреляли после обыска, так как в сундуке немцы нашли портрет Яди. Ее тоже расстреляли как партизанку.

На меня смерть Яди произвела впечатление очень сильное, и до сих пор какой-то и виной лежит, и вместе с тем война изобиловала такими неожиданностями, непредвиденным.

После войны мама мне рассказала, как их соседа убил немец-постоялец. Сосед задержался у знакомых, а так как действовал комендантский час, остался у них ночевать. Утром, когда он вошел в дом, жена в шутку сказала: «Ах ты, партизан мой!» Немец выхватил «парабеллум» и убил его наповал, хотя сидел он за столом и завтракал тем, что приготовила хозяйка. В войне нельзя было ничем шутить, жизнь соткана была из ниток черных и белых.

Но об этой развязке в Углах я узнал только в феврале, а пока, передневав, наши отряды готовились к новому наступлению на железную дорогу.

Когда стемнело, меня вызвал Дубровский и дал задание:

— Пойдешь с Бульбой сопровождать первый отряд, нужно взорвать экскаватор возле разъезда.

Бульба — это кличка Степана Николаевича Шенки, он работает на железной дороге у немцев. Шенка, коренастый, небольшого роста, блондинистый, с зелеными глазами, говорит с акцентом западного белоруса. Дежурит Степан Николаевич через два дня на третий, вот и успевает сообщить в бригаду все нужные сведения и вовремя вернуться.

Долго петляем по лесу. Мы с Бульбой сидим в санках командира отряда, Степан Николаевич объясняет каждый бугор: где лучше залечь, где лучше укрыться, если немцы начнут бить со станции. Едем через перелески, начинается пурга, темно и зябко. Наконец подъехали к станции, вернее, к месту расположения отряда в бою, и залегли цепью на опушке леса. Вперед в темноту уходят минеры, чтобы заложить тол и взорвать экскаватор, который стоит на строительстве железнодорожного полотна. Томительно идут минуты…