– Рост у тебя хороший, – продолжала нахваливать внучку Антонина Петровна, – вон уж на сколько бабушку переросла, ноги длинные… сейчас же это модно, говорят?

– Только плоскостопие у меня наследственно-е-э! – заголосила дурашливо Варька. – Все башмаки внутрь стаптываю-у! Обувки на меня не напасешься-а-а-а…

– Да тебе все неладно! – воскликнула Антонина Петровна в сердцах и ушла в огород – грядки полоть. Варю с собой звать не стала – и так внучка редко приезжает, а то и вовсе гостить не захочет, скажет: бабушка работать заставляет.

И Варька отправилась смотреть аниме: на одном диске помещалось двенадцать серий «Тетради смерти».

Театр, построенный в тридцать седьмом году под патронажем Сталина, с оглядкой на греческий Парфенон, был предметом особой гордости жителей Южной Столицы: колоннада театра была такой же величественной, что и в греческом храме, и число колонн совпадало. На портике, увенчанном остроугольным фронтоном, по углам его, опасливо накренившись над краем, стояли босые музы, вылепленные мозолистыми руками Веры Мухиной; казалось, вот-вот Терпсихора, Мельпомена и Талия снимутся с насиженных мест и полетят, точно три чайки-хохотуньи, гортанно взвизгивая на лету: вон-де отсюда, вон, домой, домой – в милую Элладу.

Недовольство муз можно было понять: в местном Парфеноне не имелось труппы – ни оперной, ни балетной, ни драматической, – и в промежутках между чужими гастролями храм искусств лежал, точно каменное желтое тело, лишенное души, впустую исполосованное колоннами. Впрочем, каждый прохожий мог невозбранно им любоваться – здешний Парфенон пока что не порушили. Пальмы в лохматых зеленых папахах, со стволами, одетыми в колючие бронежилеты, негостеприимными часовыми стояли по углам Зимнего театра.

Администраторы кинофестиваля зафрахтовали дубль Парфенона: здесь с утра до вечера шли конкурсные фильмы. На восемнадцать ноль ноль был назначен просмотр картины, принимавшей участие в Каннском кинофестивале; режиссер, ничего в Каннах не получивший, надеялся отхватить приз хотя бы тут, дома, на третьестепенном местном фестивальчике: на безрыбье и рак рыба!

Кулаков и Брагинец отправились на съемки пешком – до Зимнего театра было рукой подать: мнимый Парфенон стоял наискосок от телестудии, только дорогу перейти.

Поднявшись по широкой фронтальной лестнице и пройдя между колоннами, они увидели, что в двойных дверях, открытых только наполовину, образовался затор. Билеты в кассах на каннский фильм не продавали, просмотр был организован исключительно для своих, которые и так валом валили, лишь какой-то страстный любитель кино, не имевший пропуска-бейджа, рвался в театр.

– Господин хороший, отойдите в сторону, дайте другим пройти! – увещевали его киношники, однако «господин хороший», растопырив локти, проход загораживал. Внутрь его не пускала контролерша – могучая старая стерва под шестьдесят, одетая в синее форменное платье, с шевелюрой цвета лисицы обыкновенной, начавшей летом линять.

– Да я эту картину всю жизнь мечтал посмотреть, – ныл нарушитель. – Женщина, пусти! – Одет он был в черную майку с портретом неизвестного лица на спине, защитные шорты открывали волосатые ноги кавалериста, которые заканчивались армейскими ботинками, на голове – войлочная шляпа а-ля Костя Потехин из «Веселых ребят». Лицо у проходимца было обожжено докрасна – видать, это был гость с севера, дорвавшийся до южного солнца и в первый же день сгоревший.

– Картину только сняли, что врать-то! – резонно заметил режиссер Говорухин.

– Да уберите его, делов-то, есть тут мужики или нет? Где охрана? – громогласно возмущалась актриса с омерзительно вывернутыми силиконовыми губами. А другие – сердобольные – актрисули, напротив, стали просить пустить северянина: мол, хоть один зритель будет из народа.

– Если всех желающих пускать – так вам же мест не хватит, – кипела контролерша. – Есть строгое предписание: только по бейджам.

Но тут случилось непредвиденное: кавалерист вдруг взял лицо контролерши в ладони и наградил ее долгим, взасос, поцелуем. Контролерша осталась стоять с вытаращенными глазами и открытым ртом – а краснолицый, воспользовавшись заминкой, проник внутрь. Публика, на мгновение онемевшая, разразилась бешеными аплодисментами и тоже протиснулась следом.

Кулаков, войдя в театр, оглянулся: как ни странно, контролерша, упавшая на стул, не стала скандалить. В парадном фойе с беломраморными колоннами, с картинами третьестепенных передвижников на стенах (дар театру от художественного музея – одному очагу культуры от другого), с жарко-желтыми шелковыми шторами, сжатыми в оборки, которые закрывали верхнюю четверть арочных окон, свирепствовало закатное солнце.

Кулаков отправил Брагинца в свободное плаванье – снимать жанр, а сам поднялся по пышной мраморной лестнице – от площадки ступеньки расходились влево и вправо – на второй этаж, на узкую галерею, обтекавшую фойе: отсюда открывался превосходный вид на бестолковое движение внизу.

Двери в зал были заперты, с двух сторон от основного входа со столиков раздавали аппараты для синхронного перевода: в фильме, даром что он был свой, разговаривали на английском (наглец-режиссер нацелился и на «Оскар»). Публика, одетая разношерстно – кто в однотонные вечерние платья и черные смокинги, кто в шорты и аляповатые майки, – скучала. Фильм задерживали – поговаривали, что из аэропорта ждут западную звезду с русскими корнями, которую режиссер умудрился снять в своей картине. В бессмысленно дефилировавшей по мозаичному полу толпе выделялись деликатные круги пустоты вокруг тех, у кого брали интервью: в одном конце фойе телекамера нацелилась на кинорежиссера Говорухина, в другом – на академика телевидения позера Познера, в центре – на вкрадчивого телеведущего Соловьева. Толпу непредсказуемыми зигзагами прорезали две дамы в атласных платьях, зеленом и синем, с театральными сумочками под мышками, усиленно изображавшие занятость. Кулаков заметил в столичной толпе своих: возле одной из колонн мялась Ольга Прянишникова, к ней для светской беседы шли Генка Голоскокин во фраке (он держал его на всякий случай в редакционном шкафу) с растерянной Любой Калошей, одетой в тот же простенький сарафанчик; главбух под ручку с начальником гаража Дурноляпом прохаживались вдоль ряда окон; в противоположном конце зала, как раз напротив Кулакова, на площадке у двух расходящихся лестниц, повернув лицо к горизонтальному настенному зеркалу, красила губы Ритка Надрага, успевшая нацепить красное платье на бретельках, с длиннющим хвостом, а рядом с ней, спиной к зеркалу, стоял Председатель в сером костюме и черных очках.