– Планета у нас одна на всех многожителей. Можно сказать, можно сказать, что… – тут в руках его оказалась книга Брагинца в мягком черном переплете (то, что это та самая «Роза мира», Кулаков понял по загнувшемуся верхнему уголку фолианта), и «кавалерист», заглянув наугад в раскрывшуюся книгу, прошептал: – Можно сказать, цитируя этого автора, что мы прибыли сюда из глубин Ш-ш-ш-аданакара… Но опять же повторюсь: это имя тоже вполне условно.

– Кто это мы? – не уточняя главного, зацепился Кулаков за местоимение.

– Десант, делегация, посольство…

– Посо-ольство-о?! – протянул Кулаков, силясь вспомнить что-то недавнее.

– Ну да, посольство, можно сказать и так. Кое-кто высадился сюда раньше, кто-то прибудет позже. Гости съезжались на дачу, а встретились у театрального разъезда. Прибыли, так сказать, к заключительному акту по казенной надобности в день саранчи и век невинности. Состоятельное общество и души черных людей на дороге к маяку. Фиолетовый цвет – сердце тьмы. Пригоршни праха в толковании сновидений. Средний ход, сердце, одинокий охотник! Кролик, беги! Вещи рассыпаются в прах…

– А где Брагинец? – прервал бред пришлеца взволновавшийся вдруг Кулаков, вскочил с места и подбежал к балюстраде: он уже давно не слышал гула толпы и теперь убедился, что в фойе нет ни единого человека. – Показ уже начался? – повернулся он к краснолицему, который стоял рядом с ним и, точно в трансе, бормотал: «Прощай все это, пойди и скажи это на горе…»

Филипп Красивый помолчал и, пожав плечами, ответил:

– Новую жизнь всегда приходится начинать в самый неподходящий момент.

– Монтаж! – воскликнул Кулаков. – У меня монтаж в восемь часов, не успеем смонтировать к эфиру! – Он сунул руку в карман за мобильником, чтобы позвонить Брагинцу, и вдруг понял, о каких пустяках волнуется. Фантомное беспокойство отрезанного ломтя жизни.

– Если захочешь, вернешься на студию, будешь работать там, как и прежде. Домашнюю скотину выгоняют на работу; зверей, наоборот, кормят за то, что они сидят в клетках штатного расписания, занимая окружающих своим видом, – говорил меж тем краснолицый. – А пресным людям не место в мировом океане открытого общества. Судьба выворачивает человека наизнанку, как прилежная хозяйка выворачивает пододеяльник, когда его полощет, потому что знает: грязь скапливается в уголках. Выражаясь высоким штилем, парки прядут нити судеб – мотают нервы, грубо говоря. Не буду уподобляться этим паучихам… одним словом, у меня к тебе, Кулаков, деловое предложение. Я знаю, что ты человек неделовой, в площадном смысле этого слова, и предложение будет не то чтобы деловым, а, скажем так… дельным. Ты, я тебе прямо скажу, профукал свою жизнь: на пиру, считай, и не был. Между датами рождения и смерти можно прожить несколько жизней, а можно не успеть и одной – так вот, последнее к тебе относится! Прожил за сорок лет сорок недель. Сегодня я, как хозяин пира, как щедрый хозяин пира, предлагаю тебе расширение границ и возможностей! Выбирай все, что на душу ляжет… Что там у нас по прейскуранту? – щелкнул пальцами фокусник – и на крашенных белилами стенах и впрямь, как поданное официанткой с брезгливой миной меню, – официантки, впрочем, и вовсе не было – стали, буква за буквой, точно распыленные из невидимых баллончиков с красками, возникать ломаные буквы: черные – власть, золотые – богатство, синие – слава, красные – любовь, белые – странствия.

– Впрочем, следует уточнить, – бормотал северянин, – деньги и слава – вещи несовместные. Но их приковывают друг к другу наручниками, чтобы затруднить побег. Гонящийся за деньгами ловит и славу. Угнавшийся за почестями получает и деньги. Но это так, к слову…

– Дак ты… дак вы… что ли… – восклицал Кулаков. – Не верю!

– Воля ваша! Они делают вид, что меня нет, а я делаю вид, что их нет. И это не игра: кого-то из нас действительно нет. А человек, который с целым миром не в ладу, может быть, прав – когда этот мир на самом деле тот!

Кулаков забеспокоился, что граффити так и останутся на новеньких стенах (Зимний театр недавно подвергся ярмарочной еврореставрации), но они тотчас выцвели и слились с побелкой, так что ни один самый дальнозоркий человек, как ни старался, не смог бы уже выбрать ничего из предложенного.

– И… и что взамен? Мою бессмертную душу? – быстрым шепотком, неловко усмехаясь, решил все же уточнить Кулаков: ему стало нестерпимо стыдно, его как будто обдало жаром, исходившим от опаленного лица Филиппа Красивого.

– Сложен человек с ложью. Разве вы не знаете, что тело ваше – храм и… антитело – тоже?! – тем же жарким шепотом отозвался гость. – Если в антимире все наоборот, то небо – там, внутри земной тверди, которая сжата переработанной в резину нефтью. Антимир надет на Axis mundi, как автомобильное колесо на ступицу. Вместо божественной гравитации там атмосферное давление. Вместо бесконечности – покрышка. Посюсторонним людям не следует дырявить землю, чтобы из-под нее не брызнуло потустороннее небо. Бог мыслит вещами. Он и дышит ими. Человек умирает, возвращая душу в мир Божий. Тело остается спущенной шиной. Нам, старьевщикам, и шины сгодятся!

Помолчав, гость принялся формулировать земные лозунги текущего момента: оболванивание умов, примитивизация чувств, индустриализация веры, коллективизация души.

– А с коллективной душой нашему брату иметь дело сподручнее, – продолжал старьевщик, подмигивая и потирая ладони, точно скатывал тестяной колобок. – Не надо размениваться на мелочи. Все происходящее нам только на руку. После конца света наступает начало тьмы. Скорость, с которой вы мчитесь к катастрофе, удручает. Хотелось бы, чтобы противник оказывал мало-мальское сопротивление.