Внезапно толпа сгустилась у двери, возле выхода на улицу: контролерша с лисьей головой упала на пол со страшным арбузным стуком – к ней подбежали, окружили, стали наперебой вызывать скорую, наконец унесли в подсобку. Киношники, на некоторое время отрекшиеся от ничегонеделанья, отхлынули от выхода, где уже стояла другая контролерша. Просмотр злостно задерживали. Обладательница силиконовых губ громко шлепала:

– Что эта американка себе позволяет? Почему ее должен ждать весь цвет отечественного кино?! Могла бы и загодя приехать… Подумаешь, снялась в дешевых боевиках; и всем известно, что ее прадед сбежал с одесского кичмана…

– Может, рейс запаздывает, – предположил кто-то.

– Может, в пробке стоят…

– А вот сейчас-то бы с мигалками и прикатить! Так ведь, небось, откажется американка…

Кулаков стоял, облокотившись на поперечину балюстрады, касаясь плечом одной из колонн – до бронзовой коринфской капители, подпиравшей потолок, он мог бы, подпрыгнув, дотянуться, – слух его чудовищно обострился, портфель валялся у ног. Он достал из шершавой коробки пистолет, сунул патрон в магазин и примерился: приложил холодное дуло к виску, потом передумал и сунул в рот, но тут же вытащил – выглядело это крайне неприлично. Заглянув одним глазком в темный провал дула, откуда готова была выскочить его смерть, изготовленная на тульском оружейном заводе, он вновь приставил пистолет к виску. Его занимало, что будет с телом потом: рухнет ли оно с высоты вниз… скорее, да, рост Кулакова позволяет. Оно перевесится через преграду, повисит, балансируя над балясинами – ни туда ни сюда… и, кувыркнувшись, так-таки упадет, толпа успеет расступиться, оно будет лежать в луже темной крови, вытекшей из пробитой головы. Будет ли кровь? Много ли будет крови? Студийцы станут судачить: Кулаков после увольнения ушел из жизни, вот до чего переживал, бедняга, вот до чего ценил место работы – и станут еще больше цепляться за студию: руками и ногами, всеми фибрами души.

Внезапно он увидел, что Ритка в зеркале застывшим взглядом на что-то уставилась, и отпрянул от балясин. Впрочем, никакая Надрага не успеет ему помешать: длина фойе метров семьдесят… да еще придется лавировать в толпе. Но нет: секретарша увидела в зеркале своего кумира – Хабенского – и, повернувшись к отражению задом, прикусив шелковый подол зубами, со всех ног понеслась вниз по лестнице – за автографом.

Кулаков тем не менее попятился и оказался в центре мозаичной звезды, заключенной в три концентрических круга; в крайний красной мозаикой были вписаны буквы какого-то древнего алфавита. Это… после ремонта, что ли, выложили круги? Прежде он их не видел… Он прицепился взглядом к буквам, но не смог распознать. Клинопись? Руны? Египетские иероглифы? Греческая азбука? Самаритянское письмо? Ему пришло в голову, что любой алфавит – это элементарные частицы. И электроны, испуская свет, тоже что-то хотят сказать… Только мы не можем сложить их послание в понятное нам высказывание.

Он не думал о матери, о жене, о Сашке с Варькой; его стали занимать пустые, отвлекающие мысли: состоится ли показ фильма после выстрела? Разумеется, состоится: не только жизнь не остановится, но и фильм пойдет своим чередом. В фойе работает полиция, в темном зале смотрят кино. Каждому свое. Потом он спросил себя: зачем ему было нужно стреляться на людях – что, на миру и смерть красна?! Пошел бы к своей гипсовой подружке с веслом, да и… Что это, тщеславие? Или все же ждет, что его успеют остановить?! Черт возьми! Тут он подумал третью постороннюю мысль: а что случилось с контролершей?! И внезапно услыхал ответ на свой, кажется, машинально произнесенный вслух вопрос.

– Инфаркт. Только что померла. Это был первый и последний поцелуй старой девы. По-моему, прекрасная смерть, в отличие от… Вы не находите?

Пистолет, который Кулаков все еще держал у виска, был аккуратно вынут; указательный палец так и не нажал на спусковой крючок. Кулаков открыл глаза: давешний краснолицый господин в войлочной шляпе с криво провисшими полями, отороченными пышной бахромой, смотрел на него насмешливо, потом подмигнул, отчего половина лица подернулась крупными морщинами.

– В век огнестрельного оружия довольно протягивать для приветствия один только указательный палец, не открывая всю ладонь, ибо этим уже показано, что палец снят со спускового крючка, – краснолицый, по-ковбойски крутанув пистолет в руке, сунул конфискованное оружие в карман. – Основной вопрос философии: успеть умереть прежде, чем испортишь со всеми отношения, или успеть испортить отношения, прежде чем умрешь? И то и то соблазнительно, не так ли? – панибратски продолжал северянин, – а Кулаков вздрогнул, тошнотворно узнавая утреннюю фразу, запавшую в ухо. Он пригляделся: во рту у краснолицего между широких верхних резцов темнела щербинка, сквозь которую… лезла божья коровка. Оказавшись на нижней губе, жучок распустил оранжевые надкрылья с семью точками; затрепетали прозрачные крылышки, и божья коровка полетела. Кулаков проводил алую точку взглядом, машинально бормоча про себя детский стишок: «Божья коровка, полети на небо, там твои детки кушают конфетки…» А кавалерист продолжал:

– Бывали времена смутней, но не было игривей. Правила игры: кто принял жизнь всерьез, тот проиграл. А уж кто принимает всерьез жену или начальство, тот разнесчастнейший человек, – и, широко поведя рукой, уточнил: – А это Гея? Это ведь Гея, я не ошибся?

Кулаков, глянув вниз, где по-прежнему волновалась столичная толпа, поперхнулся: ему послышалось: «А это геи? Это ведь геи, я не ошибся?» Потом, когда он вспоминал об этом, на душе становилось муторно: до чего довела его пресса, навязчиво муссирующая эту тему! Разве лет двадцать назад он бы так обдернулся? Да никогда! Он и не слыхивал до учебы в Москве этакого слова, да и не знал, что такое бывает: он был по-крестьянски чист и наивен, Володька Кулаков, даром что жил в Городе-курорте, который приехали строить по комсомольской путевке его деревенские дед с бабкой.

Внезапно его затошнило, перед глазами опустился черный занавес, и он рухнул на подставленную северянином театральную кушетку.

Визг, раздиравший ушные перепонки, не прекращался. Наискось преодолев вздымавшееся волною чайное море – где бегом, где кувырком, – Сашка оказался на дороге, которая в этом месте переваливала через гребень горы, – Сашка стоял на уравновешенной вершине. Перед ним открывался широкий вид на плантацию, от пробора колеи двумя зелеными крыльями расстилавшуюся далеко вниз по крутому склону. Это был заброшенный участок с выморочными чайными кустами, не сформованными в ряды, укрытыми в зарослях колхидского плюща и ожины. Внезапно из леса, вплотную подступившего к левому, короткому крылу плантации, метрах в ста от Сашки выскочила девушка. Она бежала поперек поля, то по-заячьи петляла – только грязные пятки посверкивали, – то, подхватив подол, резво перескакивала через кусты: стригла листву смуглыми ножницами. Следом за ней из леса почти одновременно в разных местах – чуть выше, чуть ниже – вырвалась шестерка парней в спортивных костюмах; казалось, будто девушка и парни устроили бег с препятствиями, где барьеры – ряды различной высоты и ширины. Парни перекрикивались на неизвестном Сашке наречии. Он решил, что это мигранты: на местных они не были похожи. Девушка дико визжала. Вывернув на открытое пространство, гастарбайтеры загоняли ее, как лань. Они окружали бегущую с разных сторон, один из парней вырос перед ней, подставил подножку, и девушка на всем бегу, точно срезанная флешь, упала и покатилась. Она катилась до тех пор, пока не врезалась в чайный куст. Визг прекратился – видимо, девушка, ударившись головой, потеряла сознание. Парни подбежали и, радостно гомоня, задрали цветастый подол ей на голову, так что солнцу и облаку открылась девичья менька.