Царь и патриарх Иов знали расстригу. История того такова. Юрий Отрепьев, потеряв в молодечестве отца Богдана-Якова, стрелецкого сотника, зарезанного в Москве пьяным литвином, прибился к дому Романовых. Служил и у князя Черкасского. Выучился грамоте. Вятский игумен Трифон посвятил его в монахи под именем Григория. Отрепьев монашествовал перехоже, послушествовал в Суздале в обители Св. Евфимия, в Галицкой Иоанна Предтечи. В московском Чудовском монастыре расторопного юношу, служившего при деде, тоже иноке, приметил патриарх. Посвятил в дьяконы, взял для книжного дела. Григорий умел не только красивым почерком списывать каноны, но и сочинять оные лучше старых фолиантистов. Иов любил Отрепьева, и Григорий часто бывал с ним как во дворце Бориса, так и знатных домах. Судьба царевича Димитрия алчно интересовала его. Любые обстоятельства пытливых допросов он записывал на особой хартии, возимой всегда в кармане рясы.

Слышали, и как Отрепьев однажды сказал чудовским монахам: «Быть мне царем в Москве!» Пьяные монахи за трапезой смеялись ему на то в лицо, другие пинали взашей, третьи доносили: «Недостойный инок Григорий желает стать сосудом диавольским». Добродушный патриарх не уважил митрополитова известа, сам царь велел казенному дьяку Смирнову-Васильеву отправить безумца в Соловки или Белозерские пустыни до душевного излечения. Выполнение царского наказа Смирнов переложил на дьяка Евфимьева. Тот, будучи свойственником Отрепьева, дал ему вместе с двумя тоже бывшими на порицании чудовскими иноками священником Варлаамом и крылошанином Мисаилом Повалиным.

Троица успешно достигла Новгорода Северского, где архимандрит Спасский принял их со всей услужливостью. Бродяги представились эмиссарами патриарха. Слуга архимандрита с лошадьми сопровождал беглецов до Киева. Спасскому архимандриту принесли из келии записку, оставленную Григорием: «Я – царевич Димитрий, сын Иоаннов, не забуду здешней ласки, когда сяду на престол отца моего».

Самозванец стремился к польской границе, но не прямой дорогою, где стояли посты, а мимо Стародуба к Луевым полям. Новый спутник монах Днепрова монастыря вел его с провожатыми через темные леса и дебри. Близ литовского селения Слободки предатели покинули Россию, на что воздали горячую коленопреклоненную признательность способствовавшему Небу.

В Киеве Григорий поселился в Печорском монастыре, и благодаря живости ума и предприимчивого нрава споро добился расположения польского воеводы князя Василия Константиновича Острожского. Отрепьев служил дьяконом и в Никольском, и в Дермане. Сойдясь единомыслием с баптистами, провозглашал примат Евангелия над Заветом Ветхим. Стоя за строгость буквы, баптисты своеобычностью толкнули дьяка искать в вероисповедании сугубую мирскую прибыль. Отрепьев сдружился с иноком Крыпецкого монастыря Леонидом. Отчаянный замысел был поделен: Леонид назвался Отрепьевым, Григорий – чудесно спасшимся Димитрием. Священники сошлись: в это надо верить, как в Христово воскресение. Два чуда рядом: небесное и земное.

На днепровских островах издавна строили логова запорожские разбойники. К ним приплыли два подельника. Были рукоположены в шайку Герасима Евангелиста. В набегах на купеческие суда из варяг в греки Григорий насмотрелся, сколь непрочны имущество и жизнь. Человеческое бытие не христианской теорией, разбойничьей практикой стало ему презренно. Он перестал бояться и Бога, и черта, растеряв остатки умиряющей страсти и словоблудие совести. Григорий неистово хотел всего и сразу.

За партой в волынском граде Гащи Отрепьев отточил польский, литовский и латынь, обязанные ему понадобиться. Оттуда перешел в секретари к князю Адаму Вишневецкому, жившему в Брагине с достойной вельможного пана пышностью. Адам Вишневецкий как-то взял секретаря в баню, тереть спину. Секретарь оплошал, ошпарив хозяина. Вишневецкий выругался и ударил. Григорий притворно заплакал, молвив: «Если бы ты знал, кто я таков, был бы ты вежливее! Я – московский царевич Димитрий». После чего показал большой нательный крест, драгоценными каменьями усыпанный.

По другой версии обманщик прикинулся больным и вызвал духовника. За отсутствием православного, повали иезуита. Причастившись тайн, дыша на ладан, сказал Отрепьев ему: «Предай мое тело земле с той честью, как хоронят наследников престола. Возьми под локтем свиток, там доказательства моего высокого рождения. Видно Бог сулит мне умереть по грехам в злосчастии».

Иезуит развернул заготовленную негодяями бумагу. То была метрика угличского царевича, заверенная доброжелателями дьяками Щелкаловыми. Необычный дорогой крест иезуиту тоже показывался.

Адам Вишневецкий поведал историю брату Константину. Замечая укрепление его словам веры, Отрепьев стремительно выздоравливал. Константин Вишневецкий уже вез его тестю Юрию Мнишека, ведая готовность того влезать в авантюры, за которые не каждый бы взялся. И вот истинность Лжедимитрия уже подтверждал перебежчик Петровский и купленный Мнишеком его собственный холоп, будто бы видавший Димитрия в Угличе в возрасте трех лет и прозревший, что младенец по внешности должен был развиться в нечто самозванцу физически подобное.