Послухи принимали вожжи, подставляли плечо воинам соскочить наземь. Привязывали своих и господских лошадей к поручням и столбам помоста вдоль берега.

Матвею говорили про иноземные корабли, но встречал он их впервой. Зрелище превзошло ожидания. Громады иноземных торговых судов ни за что не сравнить с памятными, показавшимися игрушечными посадами, ладьями, учанами да паузками, ходившими вверх-вниз по Волхову или Тверице с ледохода по ледостав. Шапка сползла на затылок, нутряная подкладка взмокла. Пот и дождь соединились. Челюсть Матвея непроизвольно сошла к кадыку, двинув курчавую молодую бороду. Неприятный холодок сосал подложечкой.

Матвеин жеребец сел на задние копыта. Матвей скользнул по боковине, встал на подмосток твердо. «Тихо, тихо, Беляк!» - приговаривал он, успокаивая сивую лошадь.
– «Сам испужался». Узду скрутил по локоть, не заметив, как распрямил железное цевье в плоскую блямбу. Матвей имел в руках силу необычайную. Беляк хрипел, косил налитым кровью глазом. Матвей кинул узду на уступ бревна. Оставил жеребца перебеситься. Широким крепким шагом пошел к английскому баркасу, на ходу вытирая сорванной шапкой забрызганное дождевой, снежной пылью пушистое молодое лицо.

Поспешая, Матвей обернулся, выглядывал дядю Якова. Тот, хотя и был дядею, на год уступал племяннику в возрасте, и по обычаю следовало ему держаться покровительства старшего. Оба были мальчишки. Матвею шел семнадцатый год, Якову – шестнадцатый. Матвей хвалился твердостью тела, неотроческой шириной плеч. Алые губы его открывались и без разговора, кажа ровный ряд белых сильных толстых зубов. Русая шапка волос, редкие мягкие кучеряшки рыжеватых бороды и усов брали в рамку просторное простоватое лицо. Голубые глаза глядели не без тайной ухмылки, выражавшей торжество неизощренного ума. Чем душевно Матвей пересиливал других, объяснить он не смог, но вот доверил ему отец, Василий Григорьевич Грязной, командование опричной полусотней. Хотелось льстиво верить: не по одному родству выбирал.

Дядя Яков, отличаясь от племянника, не вышел ни лицом, ни телом. Был он худ, нестроен, голубизна глаз племянника отдавала у него неопределенной серостью, борода топорщившимися колючими волосинками дала знать о себе лишь на бугре подбородка. Если племянник, почти всегда не унывал, дядя оставался печален. То было скорее свойство нрава, чем грусть знания: умея читать и писать, Яков служил писарем, грамотеем.

Еще прежде, поспешая за ловко раздвигавшим жеребцом толпу чиновников и зевак племянником, Яков низко клонился над загривком своей гнедой, стесняясь чужого неудобства. Теперь, не успев соскочить, он заставил кобылу по ослизлым мосткам влезть на причал, рискуя опрокинуться вместе, в черную нарвскую воду.

Матвей нетерпеливо с натужной начальственной нотой в ломком, готовящемся превратиться в бас голосе поторопил дядю. Матвею требовалась помощь. Старший племянник, хоть и был пятидесятником, и статен с виду, втуне признавал превосходство Якова в рассуждении да складной речи, потому прислушивался к его всегда доброму совету. Быть рядом с дядей стало Матвею жизненной зависимостью. Это не значило, что он готов уступить головное место.

Яков пришпоривал свою кобылу Матушку. С усиленной энергией он обогнул идущих к кораблям пеших товарищей. Матвей, дождавшись, схватив под шею, ловко удержал дядину лошадь. Подпер плечом ходившее веревочное стремя, помогая дяде спуститься.

Другой корабль тоже спустил баркас. Тот пошел к соседнему причалу. Гребцы выглядывали сурками.

Не стесняясь, московиты разглядывали сгружавших товар англичан. Шепотом и в голос комментировали говор странных людей, будто во рту камешки перекатывают, одежу, неизвестную в Московии: дождевики до пят, из-под низа торчат сапоги с пряжками, горловины воротников душат, косые, как лодки, или широкие, как листья лопуха, шляпы над откинутыми капюшонами, выскобленные камни подбородков. Изумлялись трещавшим баркасным лебедкам, конструкции особой, чужой Московии. Лебедки еще не выгружали, но уже цепляли тюки и складни.

Шесть на десять лет прошло, как открыли англичане Россию. Стали ссаживаться в Двинской губе в пристани святителя Николая. По бурной ли, покойной воде огибали варяжскую землю, везли товары, забирали у нас. С недавних пор дорога укоротилась. Вооруженной силою московиты вошли в земли, на которые, помимо них, претендовали шведы, Литва и Немецкий Орден. Возобновили древний прямой путь, небезопасный из-за чужого непризнания.

Иностранцы пообвыклись на Руси, но сейчас, глядя в ответ, отмечали, что в короткое время вывелся новый вид российского воинства. Встречавший иноземцев отряд под водительством Матвея Грязного одет был не в обычное воинское платье и не в русские кафтаны и шапки народа мирного, но в одинаковые серые вывороченные мехом внутрь овчины, из-под которых выглядывали монашьи рясы, прикрывавшие добротные яловые сапоги. Шапки покроем тоже изрядно походили на иерейские скуфейки. Многие, как Матвей, на ту же скуфейку сверху надевали для тепла еще и шапки.

Народившийся смурый декабрьский день дал подробнее разобрать детали – выбеленные дождем и зноем собачьи черепа, подвязанные под шею лошадям и взъерошенная метла рядом с пикой у седла. Малорослые русские кони и короткие стремена на азиатский манер меньше привлекали внимание западных чужеземцев, научившихся для военных нужд выводить лошадей и быстроходнее, и сильнее.

Стуча крепкими подошвами добротных ботфорт по опущенному мостику, из баркаса поднялся с капитаном и помощником исполинского роста английский торговый распорядитель. Он вышел первым, привлек всеобщее немое и шепотное внимание. Все у того распорядителя было большое, солидное: руки-лопаты, голова чугунком под треуголкой, откуда на ствол шеи лезла грива сивых волос, своих ли, заемных – не разберешь, борода срезана жирным кружком, мякина живота, обтянутая камзолом с блестящими пуговицами, выпирает значительно. Добротность и необычность его дождевика с капюшоном, упитанность и особый цвет лица, ясно провозглашавший иную нерусскую жизнь, уверенная манера держаться делали англичанина в глазах стекшейся на причал разномастной плохо одетой толпы небожителем, снизошедшим до их убожества, а то и чертом. Вескость фигуры очаровала. Подобных гром-людей любили, боялись, значит, уважали на Руси. Все забубнили, бабки перекрестились.