Желая иметь для службы руки свободные, Василий Григорьевич Грязной упросил состоятельного Константина Борисовича взять на воспитание своего старшего сына Матвея и младшего брата Якова, коего по смерти отца он растил.

Константин Борисович принял детей ради развеянья, убегая одиночества. На старости лет забыл прежнюю к родне прижимистость. Сразу принялся держать детей широко, натаскивал к делу. Брал с собой в объезды по волостям и погостам собирать откупные подати. Набирались они у него ледяной расчетливости сердца, обвыкали не склоняться к не всегда честным просьбам многодетных отцов, сирот да вдовиц отодвинуть платеж. Глядели, как росчерком пера отправляются недобросовестные закупы и половники в пожизненные холопы, или рабы, учились, как суров дядя Якова и дед Матвея к самовольно перешедшим с вотчин на монастырские земли, где по льготе тягло было менее. Рослый Матвей впитывал деловые поученья деда, как губка. Худосочный Яков сомневался, но глубже входила в него тайная Константина Борисовича мягкость, ибо подступал тот к разбору не иначе, как с молитвою и духовным размышлением. Раз на раз не приходилось, а входил мытарь в обстоятельства неурожая, падежа или людской болезни.

Отдушинами для взрослеющих Якова и Матвея были не исключительно охотничьи гоны. Наученный дядей Косткой, Яков прекрасно играл на колоколах. Звоны стали его страстью. Практичный Матвей оставался к музыке ровен.

По возвращении с Константином Борисовичем из разъездов отроки желанно бежали на воскресные службы в Софийский собор, где, не нарушая приличий, себя показывали и других разглядывали. Другое дело, из бокового придела, где стояли перед своими иконами, не очень хорошо видно. Зимой помешает расстегнутый воротник чьей-то бекеши, летом станут перед глазами широченной стеной сермяжные плечи кузнецов или плотников.

Красны: голубоглазы, белокуры и стройны новгородские девушки. И все же Матвей и Яков определились. Среди всех быстро выделили кареглазую и рыжеволосую красавицу Ефросинью. С нетерпением ждали они, когда в дневную службу попадет она в преображающий золотой поток света, струившийся через церковные окна. В ее каштановых волосах тогда шалило искрящееся божество. В склоненной фигуре, стыдливо опущенных, ни на кого, кроме архиепископа, клира, алтарных врат, не обращенных глазах, сгоравший от желания, разбуженного избытком росшей жизненной силы, Матвей искал признаки чувственности, неведомых и особых ласок. Яков читал в том же сходство с Марией, склонившейся над вечным Младенцем на ближней иконе. Для него Ефросинью окутывал не простой свет. Она была выделена и отмечена им. Завороженный, он ждал других сигналов Отца, каких не ведал.

Влюбленные дядя и племянник не знали девичьего характера. Видели, что Ефросинья - старшая из Ананьиных сестер, что на выданье, что богата и знатна. Цель казалась почти недостижимой, отсюда вдвое острой и желанной. Лишь однажды дядя и племянник чуть нащупали девичьи чувства.

Неизвестно, что случилось в Ананьином семействе, но они много опоздали на службу. Томившийся скукою Матвей разглядывал уже других девиц, Яков же внимательно слушал пение хора, волнистым речитативом выводившего «Молитву страждущего, когда он унывает и изливает перед Господом печаль свою».

Ананьины пробирались к своему месту перед аналоем. Увы, оно оказалось занятым. Другая девушка стояла в пятне солнца. Платок она сдвинула, будто невзначай на затылок. Теперь золотились ее волосы. Желтый купол накрыл ее, сему месту чужую. И обычная привлекательность приобрела если не небесную красоту, то претензию на исключительность.

Заметив, что семейное место занято, Ефросинья не пошла с родителями к краю. Шепнула, возможно – о нездоровье, и быстро ушла. Не поверяя друг другу, Яков и Матвей подумали об одном: только ли молиться приходила в храм Ефросинья? Не звало ли ее место, красоту подчеркивающее? Не была она слепа, открыт был и ей эффект света, красивший перед аналоем стоящую.

Шум сзади обоза отвлек дядю и племянника. В сгустившейся темноте они погнали коней по скользкой бездорожице вдоль обоза. Но прежде, чем они успели угомонить послухов, со злым развлечением колотивших древками господских пик привязавшуюся от Нарвы собаку, Яков обратил внимание на сноп искр, слетевший с одной из телег.

Главным невещественным товаром, который опричники везли государю, были люди – иностранцы. В количестве до пятидесяти душ они густо усеяли верха тканых поставов, бочек и коробов. Съежились черными воронами в своем иноземном платье. Не знали русской зимы, декабрьскую оттепель приняли за лютый мороз. Тут были папский нунций и три легата, два лютеранских пресвитера и один кальвинист, те и другие ехали наставлять московских еретиков на путь истинный. Легкие английские послы, имперские и голландские доктора и аптекари, четыре ювелира, шесть брабантских портных, бархатников, столько же рудознатцев, привлеченных вестью об открытии серебра под Вычегодском, оружейники, знатоки «огненных» снарядов, наемники, корыстолюбиво мечтающие о значительном жаловании российских полковников, часовщики, медники, канительщики и каменщики. В основном, авантюристы, опустившиеся феодалы, младшие дети дворянских и бюргерских фамилий, чернь, выдававшая себя за людей значительных. Изборожденным резкими морщинами лицом, сильной сутулостью, скошенным плечом, постоянным пришепетыванием, ведя нескончаемый диалог с самим собой, выделялся серой пелериной или плюшевым бурнусом с капюшоном, накрывавшим по острый нос, под которым топорщились скверные усики и ходившие в такт губам мелкие зубы. Это был врач, чернокнижник и астролог, заботиться о сохранности которого Василий Грязной предупреждал особо.

Матвей думал, что курит астролог, но искры только летели мимо лица Бомелия. Трубка дымила из-под берета сидевшего рядом другого «немца».

– Надо ему сказать, что государь у нас за табак голову рубит, - заметил Матвей, резко натягивая вожжи. – Как звать тебя? – спросил он иностранца.

Иностранец не знал языка русского, не отвечал, улыбался и продолжал курить. Потом сказал:

– Зенке.

Матвей повысил голос и членораздельно попросил, чтобы Зенке бросил курить. Тот ничего не понял в русских словах, произнесенных и по слогам, или делал вид, что не понял.

Дым шел на сидевшего рядом Бомелия. Он, казалось, ничего не замечал, занятый размышлением. Из кожаного мешка достал астролябию и секстант, поочередно стал направлять их на ближайшую звезду, мерцавшую под месяцем в тени набегавших облаков.

Свет луны, схваченный трубой, отразился в двух зеркальцах, пробежал по лицам дяди и племянника. Матвей вздрогнул, Якову стало не по себе:

– Оставь к бесу. У царя с иноземцами особый счет. На них отдельная расправа.

– Надо б обоз осмотреть, табак выкинуть, - согласился Матвей. – Доктора они, доктора, а кто, как не они, французскую болезнь нашим бабам завез?!