Попы, сократившие из-за прибытия иностранцев утреннюю службу, грудились черным скопом, глядели по-особенному недобро. Серебряные кресты на персях, шубы поверх риз были расстегнуты, поблескивали защитою: совращения и порчи исконной веры не допустим.

Маленькие детки плакали и просились на руки любопытных мамаш. Пацанята повзрослее шмыгнули вперед, трогали штаны англичан, будто представляли те зверей невиданных, нестрашных, лезли по мосткам в шлюп, откуда моряки шугали их непонятною шуткою или ясным международным пинком.

Почтенно приложил английский распорядитель дутую накрытую перчаткой ладонь к груди, снял треугольную шляпу. Имея инструкцию, поклонился рукою до земли на три стороны, отдельно – воеводе, выделив его по собольей шапке, куньей шубе из спинок и величественной осанке. Воевода значно сидел на основательном тяжеловозе. За воеводой пешими стояли городские приказчики, целовальники, мытари, пешие нарвские стрельцы в красных кафтанах и отороченных мехом шапках с пиками у седла, саблями на боку. Им было непозволительно дивиться внешне, и они делали это про себя, надев невразумительную личину выкаченных глаз и выпяченных губ, чванились. Никто не произносил ни звука до первого слова воеводы. Слышно было только, как сопела воеводская лошадь, цокали перебираемые копыта. Добротность одежи сходила от воеводы у окраине. Песец и соболь переходил в норку с белкою, от них – в суконные душегрейки. Кожа сапог – в лыко лаптей.

Женам, дочерям и малым сыновьям знати пришлось умерить пытливость. После ранней заутрени их прогнали домой. Супругам и девицам определено было безвылазно сидеть в теремах. Менее задевала сия строгость торговок и слободских.

Гуляка ветер просвистывал над пристанью, кидал в человечьи и конские фигуры снежной коростою. Клал торопливую паутину на положенную мачту, борт и сложенный груз. Московиты ожидали. Их фигуры, облепленные мокрым, сразу растекающимся в дождь снегом походили на сложенных изо льда рождественских воинов, которых оттепель легко превращает в лужу.

Распорядитель махнул снятой перчаткой, и матросы проворно начали сгружать на пристань тюки, выкатывали бочки, на лебедки работали, поднимали и спускали обшитые мешковиной кипы, выкладывали длинные ящики с плотно подогнанными промасленными досками. Нарвским чиновникам и обывателям весьма хотелось, успокоив зуд сомнения, убедиться чего там внутри. Упаковка не дозволяла. Оставалось догадываться, гудя и судача. Обычно иноземцы привозили сукно в тюках, вино в бочках, писчую бумагу в коробах, в больших бутылях масло деревянное, в мешках – сахар, гвоздику и корицу, а еще снопами в ремнях – железо. Только вот явилась живность: вынесли клети с огромными визжащими британскими боровами, кудлатыми баранами, вихрастыми задравшимися петухами, сцепившимися разномастными псами, игрищем царских забав. Вывели высоких карих жеребцов, тоскливо мычащих черных и пятнистых быков. Избыток и непрерывность выставляемой живности напоминал ковчег, исключение – тварей было не по паре, одни московских пород осеменители. Целовальники с приказчиками и верными головами принялись описывать товар в книги, составлять сказки без распаковки, по доверию.

Нарвский воевода князь Михаил Матвеевич Лыков, некрупный, величавый, поддерживаемый двумя дворянами, сполз с седла, обиженно просверлил насупленным взглядом спины Матвею и Якову Грязным, едва подошедшим поприветствовать его спешными руки лобзаниями и теперь плечами и локтями протиравшихся через местных ротозеев к английскому распорядителю. Воевода пересел на мягкое седалище запоздало подтащенного ему крытого возка. Михаил Матвеевич Лыков был человек вельми образованный, знаток латыни и наук. Благородство души и приятность в обхождении мешали ему на государевой службе. Уголками глаз он цеплял опричников, понимая: надолго ли, но пришли новые времена, и Грязные, сегодня главные. Подумаешь, а не скажешь: без надобности низкопоклонничать пред иностранцами. Ближе узнав в длинном литовском плену, порассеял уважение к ним Михаил Матвеевич.

Ближе к воеводе подвинулся красивый изящный юноша в щегольском полушубке с серебристым песцом округ тульи откинутой на затылок шапки. Ближайший родственник Михаила Матвеевича другой Лыков недавно вернулся из Немецкой Империи. Посланный туда царем, он прошел курс искусства управления. Теперь поверял римскую теорию российской практикой. Светлые глаза молодого Лыкова, еще помнившие Гейдельберг, печально смотрели на разворачивающееся действо. Юному Лыкову было тошно от умаления старшего родственника опричными выскочками.

Вызнавая через толмача у напряженно улыбавшегося великана-распорядителя, все ли доставлено, Матвей ненароком приглядывался, не торчат ли у англичанина из-под треуголки рожки. Видел лишь косичку несвежего парика, гнал дурные мысли, потешаясь, как на миг принял корабельные мачты за кресты Страшного суда. Матвей указал на пустые телеги внизу, куда должно грузить товар. Якову он приказал задействовать всех опричников и послухов, скомандовать нанятым местным грузчикам.

Матвей и Яков к воеводе и чиновникам за содействием не обращались. Наместник и уездные сановники косились, хмурились, шушукались, опричные дела не оспаривали. Англичане спешили разгрузиться, желая скорее уйти в море.

Колокольни запели к обедне, духовенство пошло в храмы, а разгрузка все продолжалась. Мало-помалу и зеваки поредели, остались пытливые мальчишки, калики и убогие, упрямо выставлявшие ради милостыни уродства. Не уходил воевода, томил бояр, дворян, стрельцов. Нарвские лодки ходили за товаром к кораблям. Издали темное пенистое море усеялось ими, как щепой.

Короткий день разгорелся и смерк. В молочных сумерках рядах кончился торг, и толпа на пристани загустела вновь. Богатые собольи, медвежьи, волчьи и беличьи шубы и шапки служилых людей и купечества, опять встали с тряпичными головками, расхристанными зипунами и драными шубами.