— Правду ли сказывает князь Борис? — спросил он. Репнин, задыхающийся от счастья, низко кланяясь и не

 разгибаясь, что–то бормотал в ответ, глядя на Пронского с добродушной, угодливой лаской. Где было ему, обремененному семьей, обедневшему, бороться с могущественным и богатым Пронским? Он и не пытался бороться, и Пронский хорошо знал, что Репнин поддержит его.

 Пронский нахмурился при вопросе царя и надменно проговорил:

 — Царь–батюшка моим словам веры не дает, свидетелей требует. Нешто я какой богомерзкий язык?

 Алексей Михайлович смущенно завертелся в своем кресле; он всегда тщательно охранял свое спокойствие и не любил вооружать против себя своих ближайших подданных. Но он чувствовал, что в этом сватовстве есть что–то неладное.

 Из неловкого положения вывел его боярин Ртищев.

 — Прикажи, царь–государь, невесту тебе в терем привезти, сама она тебе и скажет, а князья Борис Алексеевич и Григорий Сенкулеевич не обессудят тебя, великий государь, на этом спросе.

 — Проклятый иноземец! — прошипел Пронский и прибавил, кланяясь царю до земли: — Как прикажешь, царь–государь, так и будет; дочке моей радость великая пред очи твои ясные предстати.

 — Невесту твою осмотрю, а потом и ответ учиню, — сказал государь Черкасскому, кончая этими словами аудиенцию.

 Черкасский облобызал цареву руку, но Пронский все еще медлил.

 - У тебя князь, еще что есть? — ласково спросил царь.

 — Дело, государь, важности великой, дело до твоей царской милости! — проговорил Пронский.

 — Челобитье какое аль жалоба? — устало произнес царь.

 — Не о себе и о своих делах хочу просить тебя, а о царевне грузинской, что уже много лет на Москве живет и томится неведением о судьбе своей и своего царства.

 — Чего ж она от меня хочет?

 — Явиться пред очи твои царские.

 — Я ж говорил тебе, назначь царевну к выходу в Успенский собор, — гневно обернулся Алексей Михайлович к Милославскому. — Меня за нее просила царица, просила боярыня Хитрово, теперь вот князь просит, а ты всем, вишь, наперекор. Экой ты, правду, своенравный!

 Царь, видимо, начинал выходить из себя. Но Милославский был привычен к вспышкам своего царственного зятя и спокойно возразил, подобострастно склонив свою голову:

 — Не гневайся, великий государь, дай и мне слово молвить! Не ведают они, о чем челом бьют… Не можно делать то, о чем они просят.

 — Не можно царевну назначить к выходу? — загорячился удивленный царь.

 — К выходу назначить можно! Да не в том дело!.. Царевна милость твою царскую беспокоить хочет, а того не можно: у тебя и так дел много поважнее грузинских челобитий. Ну, вот я и размыслил: когда будет посвободнее, тогда, мол, и доложу, и назначу… Дело царевны не к спеху…

 — Не к спеху дело грузинское, когда, может, весь народ их смертью погибает! А народ этот тоже христианский, нашей же веры; так неужто же отдать его на поругание нечестивым персам да турецким мухамеданам? — пылко и красноречиво возразил Пронский.

 — Что–то, князь, больно речист до грузинского дела? — насмешливо произнес царский тесть.

 — Правое дело — оттого и речист, — возразил Пронский, задетый за живое. — А ты вот, боярин, что–то больно злобив к грузинской царевне! Или мало чем… угодила тебя та царевна?

 В этих словах слишком ясно послышался намек на взяточничество и недобросовестность Милославского, и все поняли это. Среди бояр произошло волнение.

 Царский тесть затрясся от оскорблений и в душе поклялся жестоко отомстить дерзкому; он собрался ответить князю, но царь жестом руки остановил его.

 Алексей Михайлович сразу понял этот намек и задумал помешать разгару вдруг вспыхнувшей вражды; но он не хотел ссориться и с тестем, явно согласившись на просьбу Пронского, как не хотел приобрести и в князе Борисе врага, прямо отказав ему; поэтому он задумал отсрочить решение и сказал, обращаясь к Ртищеву:

 — Ужо на сидении напомни мне… Может, что и сделаем мы грузинам.

 Ртищев поклонился. Милославский и Пронский, злобно переглянувшись, отошли каждый к своим единомышленникам.

 Прием продолжался тем же порядком.

 Между тем в Успенском соборе ударили в колокола; царь заторопился окончить прием, чтобы отправиться к обедне, что он делал ежедневно. Он уже решительно хотел встать с кресла, но к «месту» с большими хлопотами и усилиями протискался худородный боярин с огромным калачом в руке. Опустившись пред царем на колени, земно кланяясь ему, он умиленным голосом заговорил: