Здесь я с трудом верю своим глазам: с вершины холма ко мне бегут двадцать иванов. По всей видимости, они все видели и теперь намерены догнать раненого и уставшего беглеца. Моя вера в Бога колеблется. Зачем Ему понадобилось поначалу дать мне надежду на освобождение? Я ведь почти выбрался из этой абсолютно безнадежной ситуации, самой трудной в моей жизни. Как Он мог допустить, чтобы я оказался без возможности сопротивляться, лишенный последнего оружия – физической силы? Внезапно во мне снова возрождается стремление к свободе и к жизни. Я бросаюсь вниз с холма. Позади меня в 200–300 метрах бегут те, кто начал преследовать меня первым; новая партия бежит немного сбоку. Один из них остался караулить моих товарищей, что остались стоять, когда я побежал. Ищейки справа пытаются бежать вниз по холму параллельно с преследователями, чтобы перерезать мне дорогу. Впереди – перепаханное поле; спотыкаясь, бегу и какое-то время не смотрю на иванов. Я смертельно устал, от комка под ногами падаю плашмя и лежу неподвижно. Скоро наступит конец. Я могу лишь пробормотать проклятие, у меня нет револьвера, и потому я не могу лишить иванов радости захватить меня живьем. Я бросил взгляд в сторону красных. Они сейчас бежали по тому же полю и потому вынуждены были смотреть себе под ноги. Так они пробежали около 15 метров, прежде чем подняли глаза и стали искать меня глазами. Они дошли бы до меня, если бы не отклонились на 250 метров в сторону. Оглядываясь, они меня не видят. Я лежу неподвижно на тронутой морозом пашне. Обламывая ногти, пытаюсь закопаться. Это трудная задача – земля промерзла и с трудом поддается. Но мне удается выкопать что-то вроде лисьей норы. Из раны сочится кровь. Перевязать ее нечем – я лежу на холодной земле, покрытой ледяной коркой; но меня обдает жаром от мысли, что в любой момент могу быть обнаружен! Снова у меня один шанс из ста. Но разве это основание отказываться от надежды в ситуации, когда только вера может сделать невозможное возможным?

Теперь русские снова идут в моем направлении, постепенно сокращая расстояние. Каждый из них ищет меня самостоятельно; никакой системы у них нет. Некоторые из них вообще глазеют по сторонам с бессмысленным выражением. Они меня не волнуют. Но один направляется прямо ко мне. Это ожидание непереносимо. Всего в двадцати шагах от меня он останавливается, смотрит на меня. Так! Нет сомнения, он смотрит в моем направлении. Он подходит! Чего он ждет? Несколько минут русский колеблется; для меня это время – вечность. Время от времени он поворачивает голову чуть вправо, затем чуть влево; он смотрит куда-то выше меня. На мгновение я обретаю уверенность, что я незаметен, но тут же вижу, что опасность не миновала. Тем временем на гребне появляются силуэты моих первоначальных преследователей. По всей видимости, когда столько ищеек идут по следу, они перестают относиться к своей задаче серьезно.

Внезапно я слышу откуда-то сбоку рокот самолета. Обернувшись, я вижу, как моя эскадрилья «Штук» летит через Днестр с сильным истребительным эскортом и двумя «шторьхами». Это значит, что капитан Фишер поднял тревогу и меня разыскивают, чтобы вызволить из трудного положения. Там, вверху, они не знают, что ищут меня в неверном направлении, что я уже на этой стороне реки, в 10 километрах от места посадки. На этом расстоянии я не могу никак привлечь их внимание; не могу осмелиться даже поднять свой мизинец. Самолеты делают один круг за другим на разных уровнях. Когда они исчезают в восточном направлении, то наверняка думают: «На этот раз достали даже этого». Они улетают домой, и я с тоской гляжу им вслед. Они, по крайней мере, знают, что сегодня вечером будут ночевать под крышей, я же не знаю, буду ли жив через несколько минут. Я лежу едва дыша, ежась от холода, солнце медленно садится. Почему меня еще не нашли?

По склону холма движется колонна иванов, вразброд, словно индейское племя, с лошадьми и собаками. Снова я раздумываю о Божьей справедливости, поскольку, если бы иваны пошли чуть позже, меня скрыла бы темнота. Я буквально чувствую, как под ногами русских дрожит земля. Мои нервы напряжены до предела. Я украдкой смотрю назад. Люди и лошади проходят мимо меня на расстоянии всего 100 метров. Почему ни одна собака меня не учуяла? Почему никто меня не нашел? Пройдя мимо меня, русские расходятся цепью на два метра друг от друга. Если бы они сделали это на 50 метров раньше, они бы натолкнулись на меня. Скоро русские исчезают в медленно сгущающихся сумерках.

Вечернее небо становится темно-голубым, появляются первые слабые звезды. На моем компасе нет фосфорического покрытия, но света еще достаточно, чтобы я мог определить направление, – следует двигаться на юг. Я замечаю перед собой крупную и легко различимую звезду, имеющую небольшую соседку. Пусть она будет моей путеводной звездой. Интересно, как русские называют созвездие? Опускается темнота, и я больше ничего не вижу, останавливаюсь, одеревенелый, голодный, почти не чувствуя боли, от нестерпимого желания пить. Я вспоминаю о моем шоколаде – но я оставил его в меховой куртке на берегу Днестра. Обходя дороги, тропинки и деревни, в которых иван наверняка имеет дозоры, я иду прямо к своей звезде по пересеченной местности, вверх и вниз по холмам, пересекаю ручьи, болота и трясины, а также поля торчащих стеблей кукурузы. Мои голые ноги порезаны. Снова и снова в открытом поле я спотыкаюсь о большие камни. Постепенно перестаю ощущать нижние конечности, только желание жить и сохранить свободу побуждает меня продолжать путь. Они неразделимы – жизнь без свободы теряет смысл. Как глубоко иван прорвал фронт? Сколько мне еще идти? Когда я слышу лай собаки, мне приходится идти в обход, поскольку дома поблизости наверняка населены не друзьями. Время от времени я вижу вспышки артиллерийских выстрелов на далеком горизонте и слышу глухой рокот; по всей видимости, наши ребята начали артиллерийский обстрел. Но это означает, что русские прорвались далеко. В долинах между холмами непроницаемая темень, и здесь я временами попадаю в ямы, наполненные грязью по колено. Однажды увязаю столь глубоко, что не хватает сил выбраться – падаю вперед на твердый край ямы, чтобы вызволить ногу. Здесь я лежу десять минут, чувствуя, что мои аккумуляторы совсем разрядились. Немного отдохнув, набираюсь сил, чтобы подняться на покатое возвышение. Но скоро такая же неприятность повторяется со мной снова, на следующей же неровности. Это происходит в девять вечера. Теперь мои резервы истощились полностью. Даже после продолжительного отдыха я не могу восстановить силы. Без воды, еды и сна продолжать путь невозможно. И я решаю заглянуть в какое-нибудь уединенное жилище.

Я слышу, что где-то на расстоянии лает собака, и иду на звук. Похоже, я недалеко от какой-то деревни. Через какое-то время подхожу к какому-то сельскому домику, и здесь мне трудно справиться с яростно лающей собакой. Боюсь, что она может привлечь часовых из какой-нибудь близлежащей деревни. Я стучу в дверь, но никто не отвечает; возможно, здесь никого нет. То же повторяется в следующем доме. Я направляюсь к третьему. Когда и здесь не удается добиться никакого результата, я начинаю испытывать нетерпение и бью окно, чтобы забраться внутрь. В этот момент дверь открывает старая женщина с закопченной керосиновой лампой. Я уже почти пролез в окно, но теперь выпрыгиваю обратно и вхожу в дверь. Старая женщина пытается выдворить меня обратно. Я решительно проталкиваюсь мимо нее. Повернувшись к ней, я показываю в направлении на деревню и спрашиваю: «Большевики?» Она кивает. Отсюда я заключаю, что иван занял деревню. Тусклый свет лампы совсем слабо освещает комнату, в которой есть лишь стол, скамья и древний шкаф. В углу какой-то седоволосый старик храпит на довольно кривоногой кровати. Ему где-то около семидесяти. У этой пары есть только эта кровать. Не произнеся ни звука, я иду к ней и ложусь. Что я могу сказать? Русского я не знаю. Тем временем они видят, что я не хочу сделать им ничего дурного. Босой, в рваной одежде, с запекшимися на рубашке пятнами крови, я скорее жертва нападения, чем грабитель. И меня не трогают. Старуха укладывается в ногах. Над нашими головами продолжает слабо светить лампа. Мне даже не приходит в голову спросить: есть у них что-то из одежды и обуви, можно ли перевязать мою рану. Я хочу лишь отдохнуть.

Скоро меня начинает мучить жажда и голод. Я сажусь на кровати и умоляюще складываю руки, после чего жестами показываю, что хочу есть и пить. После короткого колебания старуха приносит мне кувшин с водой и ломоть немного заплесневелого кукурузного хлеба. Не ел ничего лучшего за всю мою жизнь. С каждым глотком и каждым куском хлеба чувствую, как растут мои силы, воля к жизни и инициатива. Поначалу я глотаю хлеб жадно, затем начинаю жевать более тщательно, обдумывая ситуацию и составляя план действий на будущее. Наконец я покончил с хлебом и водой. До часу ночи мне следует поспать. Сейчас 9.30 вечера. Отдохнуть необходимо. И потому я снова ложусь на деревянное ложе и погружаюсь в чуткий сон. Приходится просыпаться каждые четверть часа с пунктуальностью будильника, чтобы проверить время. Ни в коем случае нельзя глубоко засыпать – мне нужно уйти как можно дальше на юг. 9.45, 10 часов, 10.15 и так далее; 12.45, 1.00. Пора! Я осторожно выхожу из дома; старуха закрывает за мной дверь. Спросонья, из-за непроглядной темноты или же скользкой ступеньки, я оступаюсь.

Идет дождь. Даже собственной руки я не могу разглядеть. Путеводная звезда исчезла. Как же теперь найти дорогу? Вдруг вспоминаю, что, когда я выходил из дома, ветер дул мне в спину. Снова нужно идти по ветру, чтобы держать курс на юг. А не переменился ли он? Направление ветра определить трудно – боюсь, что, ориентируясь на него, я начну ходить по кругу. Передо мной непроглядная, как чернила, темнота и препятствия разного рода. Я проваливаюсь куда-то и ушибаю голень. Собаки подняли лай – значит, где-то поблизости дома, деревня. Мне остается только молиться, что я в следующую минуту не столкнусь с русским часовым. Наконец на открытом пространстве определенно можно сказать, что ветер дует в спину. Дворняги успокоились и стихли. Я бреду, как раньше, вверх по холму, затем спускаюсь по его склону, снова вверх, вниз, через кукурузные поля, по камням, сквозь перелески, где сохранять направление труднее, поскольку там уловить, куда ветер дует, сложней. На горизонте вижу непрекращающиеся вспышки орудий и слышу мерные раскаты выстрелов. Можно прокладывать курс по слуху. Вскоре после трех утра я замечаю слева от себя серый свет – начинается день. Это хороший признак, поскольку говорит, что ветер не изменил направление и я иду точно на юг.