Степану с Сергуней да Игнатом душу бы отвести, а может, и совета друзей послушать, но зазорно ему с мастеровыми водиться. Чай, великий князь с ним беседовал, и у государя он, Степан, нынче на примете.

Занемог великий князь, разжарился на охоте, а потом испил ключевой воды. Заложило горло, ни дохнуть, ни глотнуть. Лекарь уж чего ни давал — и настою клюквенного, и черники, наконец, испробовал молока горячего с медом. Полегчало.

А когда государю невмоготу было, приходил митрополит, уговаривал собороваться. Отказался Василий, еще и на дверь указал Варлааму.

Бояре на Москве слух пустили: «Быть Юрию великим князем».

Однако государь выжил. На Покрову впервой во двор выбрался. От свежего воздуха что во хмелю.

Высоко в небе, курлыча, тянулся журавлиный клин. «Последнее улетают. Зима скоро», — подумал Василий.

С удовлетворением вспомнил привезенную гонцом грамотку от смоленского воеводы. Тот отписывал, как город укрепил и что с литовской стороны все тихо, но он, князь Шуйский, полки держит наготове и завсегда сумеет отразить неприятеля. Просил воевода помочь Смоленску огневым зельем да пушками.

Василий вчера велел нарядить к Шуйскому большой обоз, а с ним Репню-Оболенского с конными пищальниками. Пускай два воеводы стерегут тот край.

Василий знал, Сигизмунд попытается вернуть Смоленск, и пусть он убедится, что Русь взяла его не на время, навсегда…

Вошел государь в горницу, прилег на лавку. Хоть и на поправку поворотило, но еще слабость в теле.

В ногах подсела Соломония, положила ему на колено руку.

«К сорока годам подбирается», — подумал о жене Василий без сожаления.

Соломония сказала:

— За безбожество свое, Василий, наказание несешь.

Вздохнула. Василий ответил раздраженно:

— Будя ты, богомольна. Я чаю, ты за двоих поклоны отобьешь. — И повернулся к стене.

— Все богохульствуешь, Василий!

— Шла бы ты, Соломония, в монастырь подобру, — в сердцах кинул Василий. — Ни для любви ты, ни для бабьего дела не создана.

Соломония отняла руку, встала. Тонкие губы искривились.

— Стыдно, Василий, до седины дожили с тобой, а теперь о монастыре речь повел. Норовишь в жены молодую взять, литвинку? Яз знаю о том!

— Коли ведаешь, и добро, — со смешком ответил Василий. — А в монастырь миром не пожелаешь, силой заставлю.

И неожиданно повернулся к Соломонии, приподнялся, выкрикнул зло:

— Я тела бабьего хочу, доколь мослы твои глодать, и сына, кому великое княжение передам! Слышь? Государя!

За узкой калиткой монастырской ограды начиналась окраина Москвы. Был октябрь месяц, но солнце пригревало, и от свалки нечистот посреди дороги нестерпимо зловонило.

Вассиан брел, опустив голову, и редким прохожим, видевшим его грубую власяницу, не приходило на ум, что тело этого монаха знало дорогие боярские одеяния.

Поглощенный своими мыслями, Вассиан не заметил, как дошел до митрополичьих палат. У входа встретился молодой инок, склонил голову:

— Благослови, отче.

Вассиан перекрестил монаха, спросил:

— Не почивает ли отец Варлаам, Ананий?

И, не дождавшись ответа, пошел за монахом.

Ананий провел Вассиана в митрополичью палату, задержался у двери, пропустив гостя. Митрополит сидел в глубоком кресле и, беззвучно шевеля губами, читал книгу. Заслышав шаги, поднял голову. Взгляд у Варлаама проницательный, немигающий.

— Великая княгиня на богомолье в наш монастырь приезжала, — поклонившись, сказал Вассиан и уселся в кресло напротив митрополита. — Сказывала, сколь обид терпит. Чуешь, отче? Коли Соломония уста открыла, душу излила, значит, и впрямь невмоготу великой княгине.

Варлаам выпрямился, бережно закрыл Евангелие.

— Знаю.

— Защити ее, отче. Боярского она рода и бояр в обиду не давала.

— Буду речь вести с государем, — ответил Варлаам.

Вассиан склонил голову. Потом сказал просяще:

— И о себе речь, отче, хочу молвить. Отпусти меня, отче, в скит, душу спасти хочу. Не могу дале на миру, суета сует. И келья монастырская тут, на Москве, не спасение.

Митрополит нахмурился.

— Брат Вассиан, сказывал те яз однажды, гордыней обуян ты еси.

— Нет, отец, тело мое бренное устало. Не могу зрить, как опутывает мир паутина злобы и разврата.

Бледные пальцы Вассиана теребили отделанный золотом и дорогими каменьями переплет книги.

— В скит бежишь, брат Вассиан? — печально спросил митрополит и, не дожидаясь ответа, повысил голос: — А о спасении души государя яз один буду молиться? Нет, и ты, и иже с тобой, все мы перед Богом повинны за грехи великого князя. Яз же не допущу посрамления великой княгини Соломонии и не благословлю государя при живой жене на брак с литвинкою.