Они пришпорили лошадей.

На заставе никто не встретил, она на самом деле оказалась пустой. Б землянке, куда вошли, угли в очаге уже остыли, но в глубине зола ещё хранила тепло. Видно, покинули воины заставу не далее как день назад.

Брошенной оказалась и вторая застава. Кругом расстилалась пустынная притихшая степь. Обеспокоенные, Степан и Юшка поскакали к городищу во весь опор и достигли его поздно вечером. Стражник долго не хотел их впускать, поднимать тяжёлые ворота для конных. Только разглядев при свете факела в оконце Юшку, ворча и кряхтя, поднял ворота, а увидев Степана, обрадовался:

— Тебя сам Бог послал!

Расспрашивать его не стали, а поскакали прямо к молодечной избе.

Там никто не спал.

На площади перед молодечной и Сотниковой избами при свете нескольких факелов собрались все воины сторожевой сотни. На крыльце стоял незнакомый десятник и что-то кричал, надсаживаясь, но слов было не разобрать. Юшка спешился, подошёл к ближайшему воину, спросил:

— Что стряслось?

— Аль не знаешь? — Воин не узнал Юшку в неверном свете далёких факелов. — Бегич идёт. Вчера гонец прискакал.

Степан, ожидавший чего-то подобного, не удивился и даже не почувствовал особой тревоги.

— А почему шум-то? — вновь спросил Юшка.

— Сотника третьего дня в схватке ранило, кончается. Вот и шумят вой без вожака-то... Одни говорят, надо в Рязань подаваться, другие — вслед за бабами и скотиной в леса уходить, в ельники, засеки делать, третьи — здесь оставаться, бой принимать.

Степан не дослушал и стал проталкиваться к Сотниковой избе.

Уже у крыльца кто-то из старых воинов узнал Юшку, принялся расспрашивать, но тот отмахнулся и вошёл в избу вслед за Степаном.

Жена сотника, ещё молодая, худенькая женщина, меняла мужу, разметавшемуся на ложе, тряпицу на лбу. Сотник как раз открыл глаза и, заметив Юшку, не удивился, а спросил, приподнимаясь:

— Выкупил?

Жена, не поняв сотника, что-то зашептала ему, успокаивая, но тот продолжал:

— Привёз?

— Выкупил и привёз.

— Где он?

— Тут я, — вышел из-за Юшкиной спины Степан.

— А-аа... вот, видишь... довелось встретиться... Бегич идёт, знаешь?

— Знаю.

— Принимай людей... — Обессилев от долгой речи, сотник откинулся и закрыл глаза.

— Куда ранило-то?

Стоявший рядом десятник молча показал на низ живота. Юшка горестно покачал головой.

— Третий день мучается, сил нет смотреть...

Юшка опять кивнул: сотник не жилец — с такой раной и три дня чудо.

Тот опять приоткрыл глаза.

— Мыслю, сотню надо уводить в Переяславль, — прошептал он. — А меня оставьте, мне уж недолго... Иди, Степан, скажи, я приказал тебе сотню принять... Старики тебя помнят... — От напряжения в уголках рта появилась кровь, сотник захрипел, глаза закатились. Он тяжело и прерывисто задышал и стал обирать руками овчину, брошенную на него.

— Кончается, — вздохнул десятник.

Жена сотника негромко завыла. Степан склонился к нему, сказал тихо, в самое ухо:

— Всё сделаю, не волнуйся, — и поцеловал мокрый от выступившего пота лоб. Потом выпрямился, постоял молча, вспоминая: сотник при нём был десятником, потом полусотским. Чудом спасся в тот налёт, когда Степан попал в плен, межу знал насквозь, но, видимо, порядок держал плохо, иначе чем объяснить это сборище всех воинов, обязанных быть на засеках и заставах?

Степан мысленно попрощался с умирающим и вышел из избы. Его ждали. Что скажет?

— Други! — Степан поднял руку. — Я был вашим сотником до плена. Волею Божьей вернулся в трудный час и клянусь сделать всё, что в моих силах. Верите мне?

— Верим! Верим! Ты наш сотник! — раздались голоса.

— Вот мой приказ: немедля баб, детей, стариков, скотину гнать в дальние леса, в ельники, пусть делают засеки, обживаются. Сотне утром выходить в Переяславль.

...Имя Бегича на Руси хорошо знали. Он не раз возглавлял малые и большие налёты, считался опытным и удачливым полководцем. Звезда его взошла в годы, когда началась в Золотой Орде смута после смерти хана Бердибека. К этому времени другой военачальник, темник Мамай, выбившийся из простых нукеров благодаря уму, хитрости, жестокости, воинской удаче, занял главенствующее место у ханского трона. Бегич отдал ему свой меч и поднимался вместе с ним к вершинам власти. Он видел, как постепенно забрал Мамай в свои руки всю полноту власти, как стал по своей воле сажать на шаткий золотоордынский трон потомков Чингисхана, изнеженных, неспособных править разноплеменной Ордой, как властно управлял от их имени и из-за их спин войском и государством. За эти годы Мамай предусмотрительно укрепил и свой улус, Крым, подчинил ногайские орды, превратив их в ударную силу, разящую саблю своего тщеславия и властолюбия. И когда наконец Мамай решил, что пора начинать борьбу за самый престол Чингиса, отбросив царевичей, как надоевших кукол, Бегич стоял с ним рядом. Мамай понимал, что власть в пределах дворца — это одно, а власть великого хана, избранного на великом хурултае [42] , как был избран Чингисхан, — совсем другое. Он мечтал о такой власти. Путь был один — победы. Первой победой должен был стать разгром окрепшей Руси, возвращение старых Батыевых даней. Это обогатит всех знатных монголов и станет первым шагом к трону. Но Мамай не был бы Мамаем, хитрым степным лисом, если бы сам очертя голову пошёл в поход против Руси. Нанести первый, разведывательный удар должен был, по его замыслу, Бегич. За ним пойдёт и сам Мамай.

Столица встретила сторожевую сотню Степана открытыми воротами и тишиной. Издалека доносилось пение слабых стариковских голосов. Поскакали в ту сторону. Оказалось, в церкви молились немногие, что не ушли из города. Остальные при первом известии о Бегиче покинули, по словам старенького попика, Рязань со скарбом, скотиной и припасом. Князь, бояре, дружина, полки — все ушли привычным путём на север, в Мещеру, в леса и болота.

— Устрашился, выходит, князь? — раздражённо спросил Степан.