Князь встал и, не отвечая на поклоны, вышел из палаты. Степан тоже поднялся, поклонился боярам и пошёл через длинную череду палат на крыльцо. В ушах звенели сказанные князем и Корнеем слова об Алёне. Нетерпение, волнение, боязнь, что каждый час может принести непоправимое, — все вместе подтолкнуло его на необдуманный шаг: когда на крыльцо вышел боярин Корней, Степан вдруг бухнулся перед ним на колени:

— Корней Андреевич! Боярин!

— Что ты, что ты, Степан! Встань! — смутился боярин.

Но Степан, продолжая стоять на коленях, заговорил горячо, сбивчиво, умоляюще:

— Ты был другом моего отца. Мне после его смерти стал вторым отцом. А сегодня меня князь честью пожаловал. И добычу я с Вожи немалую привёз. Есть теперь на что поднять вотчину...

— Вот и слава богу, — перебил его боярин. — Рад я за тебя, княжья милость дорого стоит... Только не пойму я, пошто лбом-то пол колотить надумал? Говоришь больно путано.

— Корней Андреевич! — повторил Степан, не поднимаясь с колен.

— Просить коль чего хочешь — так проси прямо. Не тебе, стольник, предо мной на коленях стоять!

— Дозволь сватов к тебе заслать! — Степан как в холодную воду кинулся.

— Это кого же ты сватать собираешься? — спросил Корней, хотя, казалось, должен был сразу понять: в его доме только одна невеста. Но боярин продолжал недоумённо глядеть на Степана сверху вниз, глаза его, несмотря на сивую от седины бороду, стали вдруг детскими и растерянными.

— Алёну Корнеевну!

— Алёну? Вот оно что... — И вдруг, связав все болести, недомогания, слёзы, отговорки и недомолвки дочери, Корней прозрел и, с яростью сунув под самый нос коленопреклонённого Степана кукиш, закричал: — А этого не хочешь? Вот тебе Алёна! Вот! — Тут он заметил краем глаза приближающихся с конями своего стремянного и Юшку, осёкся, потом прохрипел осевшим голосом: — Не назови ты меня отцом, велел бы я тебя прямо сейчас, невзирая на милость князя, схватить и до полусмерти избить, чтобы и думать забыл о моей дочери! Как ты посмел за моей спиной... — Корней задохнулся от гнева и замолчал, подавляя в себе ярость. — Как же ты посмел, зная, что я её с Милославским сговариваю... Увижу тебя у моего дома, собаками затравлю!

Будто кто ожёг Степана кнутом, так ударили его эти слова. Он вскочил на ноги и, не сдержав себя, ответил Корнею:

— Никак ослеп ты в своём тщеславии, боярин?! О родстве с Рюриковичами мечтаешь? А того не замечаешь, что Олегу Ивановичу твоя близость с Милославичами как нож острый: с твоими землями да дружиной мелкий удельный князёк вровень с Пронскими встанет, того и гляди, на рязанский престол позарится. Аль и ты решил против нашего князя пойти? — Не дожидаясь ответа от потрясённого боярина, Степан выхватил повод из рук невозмутимого Юшки, вскочил на коня и погнал его в галоп.

В ту ночь он не сомкнул глаз. Крутился, места себе не находил. Вставал, пил воду, ещё и ещё раз перебирал в уме события вчерашнего дня, рассчитывал, как обернутся его слова, сказанные Корнею, о княжьей немилости, корил себя за несдержанность. Уже под утро, когда засинело небо на восходе и затих ночной ветерок, услыхал в предрассветной тишине, как кто-то скребётся в окошко. Это была Пригода. Степан не стал будить Юшку, сам отворил дверь и впустил её в дом.

— Случилось что?

Пригода округлила глаза.

— Ох, не говори — такие страсти! Сначала Корней Андреевич за плётку...

— Ты главное говори. Зовёт она меня?

— Нет, нет, не дай Бог тебе близко у нашего дома показаться. Велела передать: что-то с отцом произошло...

— Что произошло? — перебил её Степан.

— Да не то чтобы... Перемена в нём какая-то. Так Алёна Корнеевна говорит. Но верит, что уговорят его они с матушкой, если, конечно, ты с честью из московского посольства вернёшься и ещё большую милость у нашего князя заслужишь. Ждать она тебя будет хоть всю жизнь — хоть затворницей в светёлке девичьей, хоть послушницей в монастыре.

Пригода умолкла, вздохнула и, потупясь, спросила:

— А где твой слуга? Спит, чай?

— Какой слуга?

— Ну Юшка, знаешь ведь, зачем спрашиваешь.

— Юшка мне не слуга, а меченоша. Разбудить?

— Разбуди, сделай милость.

Степан пошёл будить...

Пригода, высокая, пригожая, в точном соответствии со своим не крестильным именем — крестили-то её Аграфеной, — была разбитной, быстрой, гибкой, вернее бы сказать, извивистой как змейка, потому все её движения казались стремительными, исполненными животной грации. Она странным образом подходила молчаливому, крупному, невозмутимому Юшке. Ещё была смешлива: заливисто смеялась самому обычному, иногда даже угрюмому замечанию Юшки. А вот дудочку его слушала почему-то пригорюнившись, словно возникала у неё потребность погрустить после целого дня смеха и улыбок.