В избе никого не было. Со двора доносились невнятные мужские голоса.

— Кто это там?

— Юшка с какими-то мужиками шумит, непутёвый, тебя вот разбудил.

— Какими мужиками?

— Да нищие, оборванцы, пустой люд, чёрный...

— Чего им надо?

— А чего чёрному люду надо? Поживиться чем, покормиться, — попыталась отшутиться Лукерья.

Степан по уклончивым ответам почувствовал, что не всё ладно, и крикнул:

— Юшка!

Тот появился в избе сразу же.

— Из Рязани люди?

— Да.

— Чего им надобно?

— Тебя ждут.

— Зачем?

— Я сейчас их старшого приведу. — Юшка выскочил и тут же вернулся с высоким, худым, измождённым мужиком. Голова его была обмотана побуревшей от крови тряпицей, глаза лихорадочно горели.

— Воевода! — хрипло выдохнул мужик, падая на колени и протягивая к Степану руки.

Лукерья вскочила на ноги:

— Как ты смел к больному господину его привести? Да как ты...

— Замолчи! — оборвал её Степан и обратился к мужику: — Встань и говори.

— Воевода, спаси! Научи, что делать! Конец нам приходит! — не вставая с колен, завопил мужик.

— Не голоси, не баба. Судя по увечью, ты воином на Куликовом поле стоял!

Мужик умолк.

— Говори толком. С кем был на Куликовом поле?

— В твоём полку бился. — Мужик, подумав, добавил: — С тобой, выходит, рядом.

— Зовут его Игнат, — вставил Юшка, — а прозвище Хрящ, потому что худ да жилист.

— Вот-вот, Хрящ я, — обрадовался мужик.

— Понял. Помню тебя, Хрящ. Рад, что уцелел. Говори дальше.

— Мы, эта... стало быть, Милославских вольные холопы. Когда Ерёма-кузнец клич кликнул ордынцев бить, мы... эт-та... добровольно к Дмитрию Московскому... А тут ты, стало быть... Так мы к тебе, к нашему, к рязанскому... в ополчение, значит...

— Это я уже понял, Хрящ, — нетерпеливо сказал Степан. — Ты о главном говори.

— Ну да, о главном. Вот, значит, мы на Куликовом поле, на рати, а там, значит, они, Милославские... запёршись, — он развёл беспомощно руками. — А мы тут... а они там... — Мужик умолк, тяжело вздохнув.

— Дозволь, Степан, мне сказать. Я во дворе-то всё уразумел. Хрящ мечом ловко орудует, а языком еле ворочает.

— Вот-вот, — подхватил Хрящ. — Вольные мы мужики Милославских, а они...

— Ты погодь, дядя. Понимаешь, Степан, вернулись домой рязанские ополченцы с Куликова поля, а их бояре с дозволения Олега Ивановича хватают, в железы куют, батогами бьют, вольный дух вышибают.

— Неужто Олег Иванович совсем ополоумел?

— Господи, откуда нам знать-то? — опять упал на колени Хрящ. — Мы все... эта... Что нам делать-то, воевода? Мир прислал меня, потому как через силу тяготы наши... кончаемся. Татарин нас не одолел, так свои же... Спаси нас, воевода!

— Юшка, сколько здесь рязанских?

— С пол сотни наберётся.

— Пешие?

— Конные.

— Это хорошо. Оружные?

— Копья, сабли да топоры.

— Раздай оружие, что на телеге, самым крепким и в бою опытным. Мне мой доспех...

Степан не закончил — с неистовым воплем к нему бросилась Лукерья:

— Не пущу! Убей меня лучше! Здесь вот, на месте убей — не пущу! Или жизнь тебе не красна или смерти ищешь — на Рязань идти с полусотней? После ран не оправившись! Не пущу!

— Юшка! Связать глупую бабу и в подклеть! — приказал Степан, не глядя на женское искажённое лицо.

Лукерья вскочила, словно её ударили в спину.

— Меня в подклеть? Меня — связывать?

— Не хочешь в подклеть — умолкни. Лучше о харчах в дорогу позаботься. — Степан встал и вышел во двор.

Один из ратников рассказывал, как пытал его «самый из всех боярских прихвостней кровавый пёс», как бил кнутом, приговаривая: «С Москвой стакнулся, своевольничаешь? Рязань предаёшь? Получай награду!»

— А мне говорит: «Ежели б ты сгинул в бою, кто бы боярину долг твой вернул?» — добавлял другой.

— Вишь ты, с мёртвого защитника долг взыскивать, — ужасались мужики.

Степан приказал поспешать...

Они мчались по Рязанской земле, врывались в вотчины, рушили порубы, вызволяли бывших ратников. Те уходили с семьями в сторону Пронска, Коломны, Москвы, на приграничные пустоши, образовавшиеся за годы татарского ига.

Вскоре напали на след самого жестокого отряда. Его предводитель, как сказывали люди, предлагал свои услуги вотчинникам, боярам, князьям и за плату расправлялся с «куликовцами» неумеренно жестоко. Кто-то из смердов помянул прозвище: Харя. У Степана затеплилась надежда, что это Пажин, что доведёт Господь свидеться.