Степан отстранил руку:

— В каком монастыре?

— В Спас-Никитском. Пострижена сестрой Евпраксией. Полгода уж, как постриг приняла. — Боярин снова протянул руку, выхватил повод у Степана и попятился, увлекая за собой коня.

Юшка удержал коня за узду и вопросительно глянул на Степана.

— Пусть едет, — вздохнул тот.

Юшка выпустил узду. Боярин вскочил в седло с юношеской прытью, несмотря на возраст и немалый вес, гикнул и поскакал, взметая комки грязи с разбитой дороги.

— Куда вы теперь? — спросил Степан мужиков.

— Помозгуем... Может, в лесах схоронимся, а может, в вольный Новгород подадимся.

— А мы куда? — обратился Юшка к Степану.

— В монастырь.

— Ты думал, чем это грозит?

— Ты ли это, Юшка? — удивился Степан. Впервые товарищ и верный друг выражал опасение.

— Ведь она Богу обет дала, — неуверенно протянул тот.

— Ах, это... Ничего, Бог простит, а митрополит грехи отпустит, ежели его великий князь о том попросит. Поспешим, некогда раздумывать. Боярин может раньше нас успеть в монастырь.

...В монастырь ворвались ночью, опередив Корнея. Монахини только крестились, подчиняясь антихристам, да посылали проклятия на их головы.

Степан не ожидал, что полгода, проведённые в монастыре, так изменят внешность Алёны: тоненькая, бледная до прозрачности, с огромными глазами в тёмных подглазницах, стояла она перед ним в своей келье. Слышны были голоса молящихся: Юшка согнал всех в церковь и запер там, чтобы не мешали.

— Алёнушка, любовь моя! — выговорил наконец Степан.

— Нет, нет... — подняла перед собой руки Алёна. — Не губи мою душу! Пожалей... не смей подходить ко мне!

Степан хотел было шагнуть.

— Остановись! Я голову себе о камни размозжу!

— Лапушка, ты выслушай, — начал Степан и остановился. Что он может сказать? Он не был готов к такой встрече. Алёна в мыслях представлялась ему совсем иной, он ждал ревности, слёз, обид, а главное — радости. А перед ним стояла бесцветная, потухшая монашка — что сказать ей?

— Зачем себя заживо хоронить в монастыре? — произнёс он наконец. — Добро бы я ещё не знал, что такое монашество. Куда как хорошо знаю — сам почти полгода милостью Олега Ивановича провёл в келье, ты же помнишь...

Алёна успокоилась, опустила руки. Степан понял: только так и можно разговаривать — неторопливо, рассудительно.

— Видел я сейчас твоих монахинь. Усохли, бабьего счастья не узнали, детей не родили, груди пустоцветом повисли, очи мутными от слёз и ночных бдений стали... Неужто забыла ты меня, не любишь больше?

Алёна встрепенулась:

— Ты первым забыл меня!

— Ни на минуту не забывал, клянусь тебе, Алёнушка. — Степан обрадовался, что прорвалось живое чувство.

— А когда из Рязани убегал — обо мне помнил? А когда навек княжеской милости лишился — помнил? А когда в Москве ключницу себе завёл, тоже помнил? А когда моего отца и мать горевать заставил, меня оплакивать?

— Твоего отца я спас... — Степан сделал шаг.

— Не подходи!

— Пойми, всё это не то, не главное. Я жить без тебя не могу!

— А я могу? — вырвалось у Алёны.

— Значит, помнишь меня, не забыла, любишь?

— Я памятью живу.

— Память — обо мне?

— Нет, о твоей ключнице проклятой!

— Да нет её, нет, прочь уже отослал...

— Врёшь! Здесь она. — Алёна быстро коснулась пальцем груди Степана.

— А тут и вовсе никогда не была. — Степан схватил Алёну за руку и стал медленно притягивать к себе, приговаривая: — Одну тебя любил, одну... клянусь... Была слабость, прости. Неужто не простишь во имя нашей любви? Во имя будущего нашего.

— Будущее моё — гореть в геенне огненной, если не пощадишь, не оставишь меня здесь.

— Ты сама подумай, — Степан гладил руку Алёны, — на что меня толкаешь? Ну, оставлю я тебя в монастыре, замолишь ты грех встречи со мной, и утешится твоя душа, и уснёт в дымке ладана... А мне что — руки на себя накладывать? Без любви жить? Или ключницу возвращать?

— Нет, только не это! — отчаянно вскрикнула Алёна и прильнула к груди Степана.

Пригода появилась в Пажиновке к вечеру. Первой увидела её Алёна, бросилась на шею, заплакала, потом засмеялась и повела в дом с криком: