— Говорить с тобой хотел я, Владимир Всеволодич, — словно оправдываясь, сказал Василько.

— Нешто не наговорился за день? — намекнул Мономах на спор, разгоревшийся меж князьями о старшинстве и не затихавший несколько часов.

— О чём? — улыбнулся Василько. — То не такие споры. Столы делим, каждый под себя кусок побольше забрать норовим, а о главном и думы нет.

— А у тебя дума есть?

— Есть. — Молодой князь даже зарумянился, польщённый вниманием старшего. — Я на краю земли Русской сижу, в моём Подунавье кого только нет — и болгары, и торки, и берендеи, и печенеги, и греки, и своих русских хватает. Как у вас в Поднепровье. И вороги у меня под боком — с одной стороны ляхи, с другой угры. А на юг оглянешься — греки. Хоть и мир у меня с ними, а всё ж они болгар воюют, а те нам, русским людям, родня кровная. И половцы нас тоже порой тревожат...

Это было близко и понятно Мономаху — его Переяславльская земля тоже была приграничной и тоже страдала от половецких набегов. Только в прошлом году приходили, поганые!

— Подунавье может стать русским, — горячо говорил Василько, вдохновлённый вниманием, с которым слушал его Мономах. — Мы с братом Володарем крепко стоим в тех краях. А нас не станет — у меня сыны подрастают, у Володаря тоже. Будет кому меч и щит передать. Коль переселить в Подунавье болгар, отбив их у греков, сильнее станет западная окраина Руси. Оттоль мы сможем с Европой на равных разговор вести — что с уграми, что с Польшей, что с Германией. У меня, княже Владимир, замыслов много. Володарь мне помочь обещал, но хочу я и к тебе за подмогой обратиться...

Мономах улыбнулся. Не к великому князю Святополку Киевскому — к нему, Владимиру Переяславльскому, обратился Василько за помощью, советом и разрешением. Знать, сбываются мечты — удельные князья признают его силу, недолог тот день, когда и великому князю придётся уступить золотой стол. А коли взбунтуется Святополк — Ростиславичи встанут за него. Дело за малым — так удоволить Святославичей, чтоб Олегу рот заткнуть. Он сильнее Давида и Ярослава, вместе взятых.

Высчитывая свою выгоду по достижении золотого стола, Владимир Мономах упустил из вида двоих — самого Святополка Киевского и Давыда Волынского.

Святополк получил стол по праву старшинства, хоть и не все в Киеве хотели видеть великим князем именно его. Не будучи силён, как Мономах, он искупал недостаток сил и мудрости хитростью и подозрительностью и старался, чтобы его братья не смогли объединиться против него. Что же до Давыда Волынского, то по лествичному счету он сидел гораздо ниже даже Ростиславичей, ибо по закону четвёртый сын приравнивался к старшему внуку, и выходило, что Ростислав Владимирович, отец Василька и Володаря, был равен Мономаху, а оба нынешних соседа Давыда приравнивались к Мономашичам. Это ещё более отодвигало Давыда назад, а если учесть, что он и так изгой, его положение вовсе становилось незавидным.

Когда он случайно узнал, что Василько сошёлся с Мономахом — эти двое не слишком-то и таились, ведя пространные беседы о половецкой угрозе, о Подунавье, о греках и ляхах, с которыми у Василька была вражда, — едва узнал, что эти двое строят общие планы, страх и подозрение поселились в его душе.

У страха глаза велики — чего нет, и то видят. Представил Давыд, как усилятся Василько и Мономах, да как захотят ещё большей власти над Русью. Ростиславичи обратят внимание на беспокойного соседа во Владимире-Волынском, а Мономах при их поддержке... На кого?

И Давыд бросился к Святополку.

Киевский князькам жил как под дамокловым мечом усиления Мономаха и наветам поверил. Но в самый последний момент испугался и предоставил делать всю работу своему союзнику. А Давыду некуда было отступать — кроме Владимира-Волынского, терять ему было нечего. И его слуги захватили Василько и, увезя его из Киева, ослепили.

Чёрное дело свершилось на Руси. Князья погибали в битвах, заживо гнили в порубах, умирали от яда недоброхотов, становились жертвой наёмных убийц, но никогда один князь не слепил другого, своего брата, родича.

Свой человек, священник Василий, доложил Владимиру Мономаху в Переяславль о случившемся. Крепко задумался Мономах, взяла его досада и зло, но одновременно и радость. Давно хотел он власти. Больно было знать, как по великокняжеским палатам Киева, коие он уже почитал своими, быв соправителем отца, Всеволода Ярославича, как по этим палатам ходит другой — в ЕГО палатах живёт, в ЕГО сенях пирует с дружиной, в ЕГО храме молится. Больно было покоряться Святополку, называть его старшим. Мономах сам был немолод — старший сын внука родил, по прадеду назвав Всеволодом. Подрастают другие сыны и дочери. Об их судьбе заботился Владимир — и о Руси.

Жестокое дело — власть. Как и война, она оправдает любые жертвы, как и война, спишет всё — предательство, измену, страх пред лицом смерти и необоснованную жестокость. На всё идут ради власти — ради самого призрака её. У греков, родичей Мономаха по матери, в обычае было слепить соперников, лишать их мужественности, запирать в монастыри и травить ядами. Лестью, тайными интригами держалась власть в дряхлеющей Византии — чаще не сын наследовал отцу, не племянник дяде, но убийца своей жертве. Яд — оружие слабых.