Теперь он стал исследовать плащ. На нем Стумп тоже увидел приметы, доказывавшие принадлежность плаща тому же владельцу.

— Чорт знает, что все это означает! — пробормотал старик, глядя в землю и глубоко задумавшись. — Шляпы не на своих головах, головы не на своих местах! Честное слово, здесь что-то нечисто. Если бы я только не чувствовал боли под левым глазом от удара этого молодца, я бы усомнился, пожалуй, на месте ли моя собственная черепная коробка. От него ждать объяснений сейчас не приходится, — добавил Зеб, посматривая на Мориса. — Разве только после того, как он переспит свою горячку. Но когда это будет — кто знает?.. Ладно, — продолжал охотник после некоторой паузы. — Здесь оставаться незачем. Нам необходимо доставить больного в хижину: надо подумать, как переправить его туда. Этот все равно ничего не придумает, — сказал Зеб, взглянув на Фелима, занятого разговором с Тарой. — У пса, повидимому, больше мозгов, чем у него. Ну, ничего. Придется и ему поработать. Как же тут быть? Надо бы нам соорудить носилки. Можно сделать их из пары шестов и плаща или же одеяла, которое захватил Фелим. Да, совершенно правильно. Именно носилки как раз то, что нам сейчас нужно.

Теперь ирландец был призван на помощь.

Срезали и обстругали два деревца, каждое около десяти футов длиной, добавили еще два, покороче, для поперечных перекладин. На них растянули сначала одеяло, а поверх него плащ. Предвидя возможность нового буйного приступа, Зеб Стумп решил привязать больного к этим самодельным носилкам.

Не два человека, как это обычно бывает, несли эти носилки. Дело было организовано иначе: передние концы шестов были укреплены на лошади, а сзади носилки поддерживал человек. Поддерживал их Фелим.

Зеб шел впереди в качестве вожатого.

В этом импровизированном паланкине Морис Джеральд был доставлен в свою хижину.

Уже спустилась ночь, когда эта странная процессия прибыла в хакале мустангера.

Сильные руки охотника бережно перенесли больного с носилок на его кровать в хижине.

Джеральд не понимал, где он находится, и не узнавал своего друга Зеба, склонившегося над ним. Его мысли все еще блуждали, хотя он больше уже не буйствовал. Наступил период затишья.

Больной не молчал, но и не отвечал на ласковые вопросы, обращенные к нему; с его уст срывались какие-то загадочные восклицания.

Друзья мустангера перевязали ему раны, как сумели, но больше ничего сделать не смогли. Надо было ждать наступления утра.

Зеб распорядился, чтобы Фелим отправился спать, а сам остался у постели больного.

У старого охотника были свои соображения по этому поводу. Ему не хотелось, чтобы бред больного слышал кто-нибудь, кроме него, даже Фелим. И он просидел всю ночь напролет у постели Мориса и ловил каждое его слово.

Зебу Стумпу не странно было слышать, как больной в своих любовных клятвах повторял все время имя Луизы.

Но и другое имя часто срывалось с уст больного. Это было имя брата Луизы. Какие-то бессвязные, жуткие, бессмысленные слова сопровождали это имя.

Зеб Стумп сидел и сопоставлял все слышанное с уже известными ему фактами, и когда наступило утро, он уже не сомневался в том, что Генри Пойндекстера нет в живых.

Дон Сильвио Мартинец — один из немногих мексиканских богачей, оставшихся в Техасе после захвата страны северными колонистами. Он мало интересовался политикой, был человеком миролюбивым от природы, уже пожилым, а поэтому довольно легко примирился с новым положением. Потеря национальной независимости уравновешивалась в его сознании безопасностью от набегов команчей, терроризировавших страну до прихода сюда колонистов. Дикари, правда, не были еще окончательно покорены, но нападения их стали значительно реже.

И старику-мексиканцу одно это казалось уже большим достижением.

Дон Сильвио был «ганадеро» — скотоводом большого масштаба. Его пастбища простирались на много миль в длину и ширину, а табуны лошадей и рогатого скота исчислялись тысячами голов. Его гасиенда — длинный и узкий одноэтажный дом — скорее напоминала тюрьму, чем жилое помещение. Со всех сторон она была окружена загонами для скота.

Жизнь обычно здесь текла очень тихо. Но когда наступал осенний праздник — праздник клеймения скота, веселый шум пиршеств оглашал воздух в течение многих дней. Это, однако, происходило только раз в год. В остальное же время старый владелец гасиенды, убежденный холостяк, вел спокойный и уединенный образ жизни. С ним жила только его сестра, еще более преклонного возраста, чем он сам.

Правда, когда к ним в гости приезжала их хорошенькая племянница с берегов Рио-Гранде, тихая гасиенда оживала. Исидоре здесь всегда были рады. Она приезжала и уезжала, когда ей заблагорассудится. В доме дяди ей позволяли делать все, что ей вздумается. Старику нравились живость и жизнерадостность Исидоры, да он и сам был далеко не мрачным человеком. Некоторые свойства ее характера, которые в других странах могли бы показаться неженственными, были естественны в стране, где загородный дом сплошь и рядом превращался в крепость, а домашний очаг орошался кровью хозяев.