"Давай уложим его в постель, - говорит, наконец, Джейн.- Не могу позволить, чтобы его родители нашли это утром".

Я встаю на колени и прошу Тайни подняться, но он просто продолжает плакать и плакать, поэтому мы с Джейн встаем слева от него и переворачиваем его на спину. Я перешагиваю через него, затем опускаюсь, хорошенько хватаясь его за подмышку. Джейн делает то же самое с другой стороны.

"Один", - говорит Джейн, "Два", - говорю я, "Три", - говорит она и издает низкий звук. Но ничего не происходит. Джейн довольно маленькая – я могу видеть её узкое плечо, когда она напрягает мышцы. И я не могу поднять свою половину Тайни, поэтому мы решаем оставить его здесь. Пока Джейн накрывает Тайни и засовывает ему под голову подушку, он уже храпит.

Мы уже собираемся уходить, когда храп покидает Тайни, и он начинает издавать этот ужасный сип, который звучит, как храп, но гораздо более зловеще и более мокро. Я наклоняюсь к его лицу и вижу, что он вдыхает и выдыхает эти отвратительные пузыри соплей. Их так много, что я начинаю волноваться, не задохнется ли он.

"Тайни, - говорю я.- Ты должен высморкаться, чувак", но его это не волнует. Поэтом я кричу ему прямо в барабанную перепонку: "Тайни! "Никакой реакции. Затем Джейн шлепает его по лицу, достаточно сильно. Ничего. Только отвратительный, тонущий в соплях, храп.

И затем, когда я понимаю, что Тайни Купер не может сам высморкать свой нос, борясь со второй частью теоремы моего отца. И вскоре после этого, с наблюдающей Джейн, я, доказывая ложность теоремы целиком, опускаюсь и прочищаю ноздри Тайни от соплей. Проще говоря: я не могу поднять своего друга; он не может прочистить свой нос; и я могу, нет, я должен прочистить нос для него.

Глава вторая

Я постоянно разрываюсь между убийством самого себя и убийством всех вокруг. Есть лишь этот выбор. Все остальное - пустая трата времени. Прямо сейчас я иду через кухню, чтобы попасть к задней двери.

Мама: Позавтракай.

Я не завтракаю. Никогда. Я не завтракаю с тех пор, как научился выходить через заднюю дверь, не завтракая перед этим.

Мама: Куда собираешься?

В школу, мам. Тебе стоит как-нибудь попробовать.

Мама: Не закрывай волосами лицо - я не вижу твои глаза.

Но ты видишь, мам. В этом весь, блять, весь смысл.

Мне жаль ее, правда. Вот досада, серьезно, что у меня должна быть мама. Нелегко иметь меня в качестве сына. Ничто не может подготовить к такому разочарованию.

Я: Пока.

Я не говорю “счастливо оставаться“. Мне кажется, что это одно из самых дерьмовых выражений, которое было придумано. Оно будто не оставляет выбора, чтобы сказать “несчастно оставаться”, “отвратительно оставаться” или “мне-вообще-наплевать-как-ты-останешься” каждый раз, когда уходишь. Ну, я не верю в это. Я против этого.

Мама: Счастливого тебе д…

Дверь захлопывается прямо посреди предложения, но не то, чтобы я не мог угадать его продолжения.

Раньше она говорила “увидимся”, пока однажды утром меня это так достало, что я ответил “это вряд ли”.

Она старается, и вот что делает ее такой жалкой. Хочется сказать: “Мне жаль тебя, очень”, но это может начать разговор, разговор может начать борьбу, и после этого я бы чувствовал такую вину, что мне пришлось бы переехать в Портленд или что-то вроде того.

Мне нужен кофе.

Каждое утро я молюсь, чтобы школьный автобус попал в аварию, и мы бы все умерли под горящими обломками. Потом мама засудит компанию по производству школьных автобусов без ремней безопасности и заработает на моей прискорбной смерти денег больше, чем я заработал бы за свою прискорбную жизнь. Если только юристы из компании по производству школьных автобусов не смогут доказать, что я бы в любом случае сдох. Тогда они бы отделались, подарив маме подержанный Форд Фиеста, и проблемы были бы решены.

Маура не дожидается меня прямо перед школой, но я знаю, и она знает, что я найду ее. Обычно это удобно, мы ухмыляемся друг другу, прежде чем пойти. Мы прямо как те люди, которые дружат, находясь в тюрьме, даже если вне ее они бы никогда не заговорили друг с другом. Вот на кого похожи мы с Маурой, я думаю.

Я: Дай мне кофе.

Маура: Возьми себе свой ебаный кофе.

После она дала мне большой дерьмокофе из Данкин Донатс, и я притворился, будто делаю жадный глоток. Если бы я мог позволить себе свой собственный кофе, клянусь, я бы покупал его, но вот чем мне это кажется: ее мочевой пузырь не считает меня мудаком, чего не скажешь об остальных ее органах. Для нас с Маурой так продолжается, сколько я себя помню - это примерно около года. Мне кажется, я знаю ее немного дольше, но, может, и нет. Так или иначе, год назад ее уныние встретило мою погибель, и ей показалось, что это довольно хорошее совпадение. Сам я в этом не уверен, зато, по крайней мере, мне обеспечен кофе.

Дерек и Саймон подходят, что хорошо, потому что это сэкономит мне время за ланчем.

Я: Дай домашнюю работу по математике.

Саймон: Конечно, держи.

Ну что за друг.

Звенит первый звонок. Как и все звонки в низших учебных заведениях, это и не звонок вовсе. Это долгий гудок, будто ты оставляешь голосовое сообщение, в котором говоришь, что у тебя самый отстойный день за последнее время, но никто не будет его слушать.

Не представляю, почему кто-то хочет стать учителем. Тебе приходится проводить день с кучкой детей, которые ненавидят даже твои внутренности и одновременно целуют задницу, чтобы получить хорошую оценку. В конце концов, это приводит тебя в окружение людей, которым ты никогда не понравишься по-настоящему. Мне было бы их жаль, не будь они такими садистами и неудачниками. У садистов все заключено в силе и контроле. Они учат, чтобы у них появились официальные причины доминировать над другими людьми. Ну а лузеры составляют всю остальную часть учителей, одни из которых слишком некомпетентны для любой другой работы, а другие хотят быть лучшими друзьями для учеников, потому что у них самих не было друзей в старшей школе. Еще есть те, кто свято верит в то, что мы будим помнить каждую сказанную ими вещь после того, как закончатся экзамены. Конечно.