На следующее утро мы с Патом завтракали, сидя у окна, и глядели на Эпулу. Панорама была еще более очаровательной, чем ночью. Теперь я видела, что лес за рекой вовсе не был таким непроходимым, как мне показалось вначале. Он не состоял из сплошных зарослей. Ветви гигантских деревьев соединялись высоко над землей, образуя обширный зеленый шатер. С них в беспорядке свешивались лианы. Кое-где сводчатый зонт зелени прерывался, и сквозь просветы падали вниз косые лучи солнца. Зрелище это напоминало величественный, богато расписанный и внушающий чувство благоговения интерьер старинного кафедрального собора. А высоко над лесом раскинулось небо, которое в ясные дни было таким голубым, что захватывало дух.

Мои мечтания прервал Пат.

— Я думаю, сначала мы должны сходить в деревню, — сказал он. — Уже совсем светло.

Вскоре мы туда отправились. Некоторое время тропинка шла по берегу реки, затем, круто свернув, углубилась в лес, где, хорошо заметная, вилась между стволами больших деревьев. Из леса доносился стук молотков.

— Это пигмеи делают тапу — своеобразную материю из коры, — объяснил Пат. — Они сдирают кору с дерева марумба, вымачивают ее, кладут на колоду и бьют по ней маленьким молотком из слоновой кости, удаляя из коры жидкость и размягчая волокна. Обработанная таким способом кора служит материей. Это, вероятно, один из древнейших процессов ее производства, известных человеку.

Через некоторое время тропинка кончилась. Она вывела нас на небольшую прогалину, ярко освещенную солнцем. Его неожиданный блеск ослепил меня. Я не представляла раньше, что кроны деревьев могут так сильно задерживать солнечные лучи. Это было как бы переходом из темноты в необычайно ярко освещенную комнату.

Когда мои глаза привыкли к свету, я увидела семнадцать маленьких хижин, расположенных подковообразно. Внутри этого полукруга зеленела трава. Хижины были построены из стволов молодых деревьев, соответствующим образом выгнутых и покрытых сверху блестящими зелеными листьями. Каждая имела лишь одно крошечное входное отверстие. Высота хижин не превышала 170 сантиметров. Перед ними расположились пигмеи; одни что-то готовили на костре, другие колотили кору на гладких колодах, третьи непринужденно сидели вокруг. Увидев нас, все они заговорили о чем-то быстро и непонятно; со всех сторон бегом к нам устремились мужчины. Каждая хижина напоминала при этом автомобиль в цирке Барнэм и Бейли, из которого один за другим появляется множество клоунов, заставляя публику удивляться и ломать голову над тем, каким образом все они там поместились. А из хижин, словно муравьи из муравейника, появлялись все новые пигмеи, Я заметила, что женщины держались вблизи своих домов и очагов. Дети стояли возле них. Вид пигмеев поразил бы торговца одеждой в самое сердце. Все они, если не считать передника размером не более женского носового платка или набедренной повязки из самодельной материи, были нагие. Большинство малышей не имели и этого одеяния. У нескольких мужчин, очевидно местных щеголей, сзади под поясной шнурок были продеты зеленые листья, которые свешивались над ягодицами, напоминая хвост петуха. Молодые женщины и девушки напоминали мне «Девушек-таитянок» Гогена [8] , от которых красавиц-пигмеек отличало лишь то, что последние были миниатюрными копиями натурщиц южных морей.

Пока Пат и пигмеи-мужчины разговаривали, я бродила по этой деревушке. У нескольких женщин хватило смелости при моем приближении остаться около хижин. Они не говорили по-английски, а я не знала их языка, и нам пришлось объясняться жестами. Во время этого визита мне стало ясно, как трудно будет подружиться с пигмеями, не изучив их языка.

Мы вернулись в лагерь Патнем и занялись хозяйственными делами. Не прошло и недели, как мне представился случай вновь посетить деревню пигмеев. Мне хотелось сделать зарисовки пигмеев в обычной для них обстановке. С того самого времени, когда на острове Мартас-Вайньярд Пат рассказал мне о них, меня преследовало страстное желание запечатлеть их на бумаге или холсте. До того как я встретила Пата, живопись заполняла всю мою жизнь. Знакомство с пигмеями открывало для меня новые возможности. Я знала, что лишь немногие белые женщины близко наблюдали их жизнь. Мне было хорошо известно также, что ни одна из них не рисовала пигмеев. На родине я ездила далеко в горы Смоки в Северной Каролине, чтобы найти простых, неиспорченных людей и сделать с них зарисовки, однако я неизменно обманывалась в своих надеждах. Именно здесь, в джунглях, думала я, мне удастся найти искренних и нетронутых цивилизацией натурщиков. Замысел электризует художника. Мне кажется, инженеры испытывают то же волнение, когда они видят глубокое ущелье, через которое должны перебросить мост.

Для художника иметь возможность рисовать мужчин, женщин и детей пигмеев с натуры равноценно находке золотоносной жилы.

Пат полагал, что мне необходимо большое количество подарков, которые должны были обеспечить радушный прием у пигмеев. Поэтому Агеронга и я проехали по главной дороге два километра в сторону Ирума. Здесь на расчищенном участке леса, возле небольшой реки, один индиец держал маленькую лавку. Мы купили большую оплетенную бутыль пальмового масла, несколько коробок конголезских сигарет и немного рису. На следующее утро я отправилась в пигмейскую деревню. Меня сопровождала почти дюжина слуг, которые несли стул, складную кровать, пищу (ее хватило бы на несколько недель), краски и холст.

Когда мы приблизились к деревне, я услышала тот же стук молотков, на который обратила внимание во время первого посещения. Впоследствии я много раз бывала в деревне, и не было случая, чтобы этот стук прекратился. Он был как бы символом жизни маленького народа. В это утро большинство мужчин ушло на охоту с сетью, но несколько человек осталось дома выделывать материю и чинить сети. Женщины готовили в горшках маниоку или жарили на углях пизанги [9] , тщательно завернутые в листья. Руководил всем маленький человечек с острой бородкой, большим животом и широкой улыбкой. Он сидел на стуле, сплетенном из прутьев лиан, у небольшого костра и курил. Один конец своей фантастической трубки из бананового черенка длиной около полутора метров он держал во рту, на другой была надета маленькая глиняная чашечка. Его звали Херафу. После приветствия человек снова сел. Казалось, он не желал открыто выражать дружеские чувства. В течение часа или более, пока слуги Пата возводили для меня хижину из ветвей и листьев, я, соблюдая приличия, вела через переводчика беседу со старейшиной пигмеев. Нельзя сказать, что она была очень дружеской. Некоторое время спустя я поняла причину этого. Херафу остался дома, ибо мужчины полагали, что я пришла в деревню шпионить за ними и выяснить, не оставляют ли они себе часть мяса убитых на охоте животных, которое должны приносить в гостиницу.

— Херафу, — сказала я, беря быка за рога, — я пришла сюда на несколько дней погостить и порисовать. Если у вас будет мясо, я хотела бы купить немного для гостиницы. Если сети окажутся пустыми или добыча будет незначительной, я ничего не буду просить.

Это решило дело. Херафу вновь заулыбался. Атмосфера в деревушке очистилась словно после грозы. Моментально вокруг нас собралось двенадцать пигмеев, которые, напевая, стали помогать слугам достраивать мою хижину, носить дрова и воду. Я чувствовала себя Белоснежкой среди гномов. Меня устроило бы любое укрытие от непогоды. Однако Аппамомба и Алили считали, что я должна иметь большой дом. Мы сошлись на хижине средней величины, но когда она была выстроена, то по размерам скорее подходила одному из великанов Джека-Потрошителя [10] , чем Белоснежке. Слуги Пата полагали, что, поскольку я белая, мне следует «поддерживать свой престиж» и стараться произвести впечатление на пигмеев. Мне никак не удавалось изме^ нить их мнение на этот счет. Случайно я услышала, как один из слуг говорил что-то о пристройке к хижине.

— О, не беспокойтесь, — запротестовала я. — Я могу просто пойти в лес.

Они пришли в ужас, Я поняла, что совершила ошибку.

— О нет, Мадами нас не поняла! — закричали они.

Несколько минут спустя они отвели меня недалеко в лес и показали сделанную ими красивую маленькую одноместную будочку с крышей из зеленых листьев.

Когда со строительством было покончено, я сделала ряд набросков. Мне хотелось написать портрет Херафу, но, так как женщины казались более застенчивыми, я рисовала их, опасаясь, что все они в любую минуту могут уйти в лес. Обиженный Херафу сидел возле своего костра. В конце концов он подошел к тому месту, где я сидела, рисуя мать и ее ребенка.