чтобы в Вас не жило к ней предрасположения. Это дремлет в каждом человеке. Нужно

уметь только прробудить. А для этого необходима соответствующая обстановка,

чувствования, — мало ли еще что.

Целую ручки Ваши, любящие перелистывать иногда томики стихов, нежно думаю о

Вас, от всего сердца поэта желаю Вам радости и блага, почти болезненно хочу порой

видеть Вас - существующую и мечтанную, угадываемую, но и «городскую», т. е. такую,

какая Вы сейчас, со всеми Вашими срывами, болезненными изломами, как Вы сами

говорите, столь близкими мне, «здоровому».

Ваш Игорь

Р. Б. Искренний привет от Фелиссы Михайл<овны>.

4

июль 1932 г.

ТоПа

Дорогая София Ивановна,

вот уже и опять половина лета прожита, вот уже и опять дни стали короче, а ночи

длиннее и темнее. Отцвели яблони, сирень и сливы. В полях скрипят коростели.

Соловьи еще правда слышны, но пенье их не так уж нетерпеливо-страстно. Пропала

нежная зеленизна зелени. Вскоре сенокос, грибы и ягоды вскоре, а там уж и яблоки

созреют — осенью сразу дохнет. И снова осень, и снова зима, а с ними и еще год к

нашим кратким человеческим летам прибавится, и значит, еще на год поубавятся эти

самые краткие лета...

А сколько не выполнено! а сколько не видано, не испытано! Кто осудит нас за нашу

грусть человеческую, за нашу бесссильную, жалкую такую жалобу, за нашу любовь к

159

этой прекрасной людьми, — о, лишь людьми! — оскверняемой земле?!

И, может быть, нам никогда не дано больше на этой Земле увидеться, хотя

расстояние между нами исчисляется всего четырьмя днями нашей жизни. Как все это

странно, право, как никогда нельзя ко всему этому - непривычному, непривыкаемому

— привыкнуть. А между тем...

Я за память Вас благодарю: это положительно трогательно в наше время: кто кого

помнит? кто кого поздравляет? Я благодарю Вас, София Ивановна. Не позабудьте свой

новый адрес сообщить, а то опять прервется наша печальная, но очень хорошая, добрая

переписка, прервется, как встречи наши, лет на... 16! Как страшно: 16! Нет, я никогда к

этому не привыкну. Сердце щемит ужас, чувствуете ли Вы это, понимаете ли то тайное,

что я хочу сказать и вот не умею найти подходящих слов и оттенков? Мучительная

жуть, но есть в ее безнадежности что-то парующее. Не выразить этого.

Вам не понравилось то мое письмо? Тон не «тот»? Возможно, да: все от настроенья.

Так все это изменчиво. Одно лишь неизменно — мое к Вам влечение. Тяга. Сочувствие.

Сожаление, что Вы не здесь. Досада, что не могу ничем облегчить Вашей

безвыходности. Кроме слов, кроме чувств. Надвигается нечто и на нас. Сбережений от

последней поездки хватит на июль и на август. Ровно до 1-го сент<ября>, ибо

Ф<елисса> М<ихайловна> все точно всегда распределяет. Дальше? Жутко думать, что

дальше, т<ак> к<ак> раньше 1-го ноября нет смысла ехать в турнэ, да и ехать-то в этом

году не на что. А в банках теперь почти невозможно брать, имея даже солидных

жирантов: отсутствие наличности, сугубая осторожность. Болгария, в бытность мою в

ней, обещала прислать прозаические переводы лирики, дабы я перекладывал прозу на

стихи. Обещано было от Мин<истерства> нар<одного> просв<ещения> 50 ООО лева за

книгу. Однако, несмотря на мои напоминания, переводов не шлют, ссылаясь в

изысканно-вежливой форме на, — конечно, — кризис. Это осточертевшее слово, надо

признаться, чрезвычайно удобно во многих случаях. Впрочем, дела там, как и повсюду,

действительно скверны. Мережковский, Куприн, Зайцев и еще четверо уж давно

получают субсидии от Югославии (1000 фр<анков>) ежемесячно, получают и из

Чехословакии. И вечно жалуются на безденежье. Что касается меня, я получал только

одно время от Эстонии (около 100 долларов в год). Но вот уже три года ни гроша, и

надежд никаких в этом смысле. В декабре я имел разговор на эту тему с

предс<едателем> Державной комиссии в Белграде — с акад<емиком> А. И. Беличем.