жизни; искусство, красота, даже отвлеченная мысль для него — недоступные цветы в

витрине дорогого магазина; он довольствуется трафаретками мысли, чувства и формы,

лишь бы они говорили ему все об одном и том же: о том, что он страдает, когда есть

210

счастливые. Напротив, «граждане» Игоря Северянина - настоящие господа жизни.

Поэта огорчает только то, что они так малотребовательны и так неразборчивы: «Ах,

граждане, да неужели вы требуете крем-брюле»! «Оглянитесь, — говорит он им

каждым стихом своим, — посмотрите, сколько богатства рассыпано вокруг вас,

повсюду; и все это - ваше. Протяните руку, не бойтесь; требуйте себе лучшего, самого

утонченного. Выкатывайте бочки из глубины потаенных подвалов, пейте драгоценные,

десятилетиями выдержанные вина, упивайтесь их сладостной крепостью...» Это

различие в мироощущении есть не различие двух исторических моментов. Надсон жил

и писал в те дни, когда всякая жизнь замирала под железной пяткой реакции, и лучших

дней

он не знавал вовсе; Северянин выступил на литературное поприще в наши дни, в то

время, когда уже никакая реакция не в силах заставить нас, вкусивших от плодов

свободы, позабыть их вкус. Забота о форме обязательна для него потому, что он начал

писать после двадцатилетней почти работы Бальмонта, Брюсова и их учеников; забота

о всенародности неизбежна для него потому, что он начал писать, уже переживши дни

всенародных волнений, восторгов, падений.

Правильно воспринять дух времени — еще не значит быть поэтом; надобно еще

найти путь к его воплощению и уметь ступать по этому пути. Если бы у Игоря

Северянина было одно только, сейчас отмеченное нами, мы могли бы пройти мимо

него молча, предоставив разбираться в его стихах обозревателям общественных

настроений. Оборотной стороной стремления к общедоступности всегда была и есть

опасность опошлиться, опуститься до уровня своей аудитории. Между Сциллой

изысканности и Харибдой вульгарности есть один только путь: путь углубления

содержания до пределов основного, общечеловеческого и упрощения формы до границ

безусловно необходимого, — путь к тому искусству, которое принято называть

монументальным. Этим путем шли в свое время все великие народные поэты: и Гомер,

и Данте и Пушкин. Искусство может быть общедоступным, оставаясь подлинным

искусством, только в том случае, если оно становится общеобязательным, т. е.

достигает той степени простоты и властности формы, при полноте содержания, которое

всеми принимается невольно как совершенство. Не каждому поэту дано достигнуть

этих вершин творчества; но, безусловно, каждому значительному поэту свойственно

стремление к монументальности; и это стремление должно быть повелительным

требованием писательской совести у того, кого Аполлон зовет к жертве всенародной.

Мы не считали бы Игоря Северянина поэтом, если бы не подметили в нем (быть

может, ошибочно) подобного стремления. Чем ближе к концу его книги, тем чаще

проступает у него желание быть «изысканно-простым»; и мы охотно верим молодому

поэту, когда, распростившись с шумихой своего футуризма, он говорит нам, что душа

его «влечется в примитив». Спускаясь в «застенчивые долы», он идет верным путем, и

если он сумеет пройти этот путь до конца, он вернется к нам настоящим поэтом нового

времени.

Владимир Шмидт

РУССКАЯ ХАНДРА

Стихотворения Игоря Северянина — не новость. Уже в течение нескольких лет

молодой поэт издавал свои тоненькие книжечки (кажется, около 30), считая себя главой

«эго-футуристов», — с трогательными объявлениями на задней стороне коричневых

обложек, что интервьюеров он принимает в такие-то дни и часы, знакомых дам — в

такие-то, молодых поэтов, приходящих за советом, в такие-то. Если верить этим

объявлениям, то он был уже широко известен кому-то до этого года, и только теперь

Федор Сологуб представляет его всем русским читателям, написав предисловие к его