Какие песни и цветы!

Шумите, вешние дубравы!

Расти трава! Цвети, сирень!

Виновных нет: все люди правы,

В такой благословенный день!

Но разве эти заключительные слова — не слова самоубеждения? Не отказ от печали

на один день? Четвертое стихотворение называется «В грехе забвенье», и прочитав его,

внимательный читатель уже не забудет его, дочитывая дальше всю книгу:

Вся радость в прошлом, таком далеком и безвозвратном,

А в настоящем — благополучье и безнадежность,

Устало сердце и смутно жаждет в огне закатном Любви и страсти — его пленяет

неосторожность.

О «благополучье» упомянуто не случайно; в следующей строфе оно повторяется:

Устало сердце от узких рамок благополучья,

Оно в унынье, оно в оковах, оно в томленье.

Отчаясь верить, отчаясь грезить, в немом безлучье Оно трепещет такою скорбью...

«Жизнь чарует и соблазняет», но «сердце в смущенье»: «оно боится... благополучье

свое нарушить». Но жизнь проходит - смерть неизбежна — сердце человека одиноко и

не чувствует связи со вселенной.

И вот - выход: благополучью противопоставлено безумье одинокого сердца;

добродетели — грех, в котором забвенье от скорби:

О, сердце, сердце!
– твое спасенье в твоем безумье!

Гореть и биться, пока ты можешь, - гори и бейся!

Г^еши отважней! пусть добродетель уделом мумий:

В грехе забвенье, а там - хоть пуля, а там - хоть рельсы!

Теперь все уже ясно и не читая до конца; но у кого есть еще сомнение в том, что

пред нами новый Онегин со старой русской хандрой, с возможностью забыться лишь в

нарушении обычностей, в случайных развлечениях, в случайных жестокостях, — пусть

прочтет и конец стихотворения. Это не та смертная скука, которая переходит в

озлобление к жизни, и ждет смерти — как у Лермонтова. Она способна себя тешить —

это именно хандра:

Больное сердце!..

Живи, ты право! Сомненья — мимо!

Ликуй же, сердце! — еще ты юно!

И бейся шумно!

Так новый эпикуреизм вырастает на почве старой «душевной пустоты».

Весь первый отдел книги - малосамостоятельный, хотя и очень искренний,

напоминает по манере кумиров автора — Фофанова и Лохвицкую — в стихах таких же

звучных, но часто — таких же тривиальных. Отмечу только, что именно в этом отделе

есть живые черты «пейзажа и жанра» - указание на реалистическое настроение поэта,

чуждое отвлеченной символики.

Жду, не дождусь весны и мая,

214

Цветов, улыбок и грозы,

Когда потянутся, хромая,

На дачу с мебелью возы...

«Хромать» еще лучше в другом месте и в другом смысле; в пьесе осенней:

Люблю октябрь, угрюмый месяц,

Люблю обмершие леса,

Когда хромает ветхий месяц Как половина колеса.

Такие «тютчевские» черты, как «морозом выпитые лужи» — в том же описании

дальше, — можно отметить во многих стихотворениях, к сожалению, редко

выдержанных. В «деревне, где скучал Евгений», как

характерно сказано в эпиграфе к одной из пьес этого отдела, ему случалось

сближаться и с народом, больше всего - наблюдая русские праздничные нравы, а

иногда самому, заражаясь бодрящим воздухом летнего утра, — почувствовать себя

«вольным сыном природы», заигрывая с «поселянками». Одна из пьес названа

«Русская». Это интеллигентская «Камаринская», сочиненная русским барином,

ищущим забвения от скуки в деревенских удовольствиях:

Кружевеет. розовеет утром лес Паучок по паутинке вверх полез.

Бриллиантится веселая роса;

Что за воздух! что за свет! что за краса!

Хорошо гулять утрами по овсу,

Видеть птичку, лягушонка и осу.

Слушать сонного горлана-петуха,

Обменяться с дальним эхом: «ха, ха, ха!»

Ах, люблю бесцельно утром покричать,

Ах, люблю в березах девку повстречать,

Повстречать и, опираясь на плетень,

Гнать с лица ее предутреннюю тень,

Пробудить ее невыспавшийся сон,

Ей поведать, как в мечтах я вознесен,