поющей речи — но это поет скучающая в «предгрозье» душа, и потому она поет не

просто, — а с хитростями и фокусами — от скуки душной. В поэзии его не слышны

раскаты грома - даже отдаленные, и книга его - не громокипящий кубок, уроненный с

неба. Когда пронесется гроза, упадет и ее кубок — поэзия великой веры и счастья!

А пока остается - от скуки, не зная куда девать себя, отдавать «наглые приказания»

шоферам и слагать демонические приветствия «ага- сферам морей»:

Вижу, капитан «Скитальца-Моряка»,

Вечный странник,

Вижу, как твоя направлена рука На «Titanic»...

Верю, капитан «голландца-летуна».

Враг боязни.

Верю, для тебя — пустить корабль до дна —

Страстный праздник...

Руку, капитан, товарищ по судьбе,

Мой дружище!

«Что делать, Фауст! Таков вам положен предел. Вся тварь разумная скучает... Зевай

и ты!...» - «Все утопить!».

Так переживается наше предгрозье.

Владимир Гиппиус

ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО ЖАЛЬ

«Русское слово» любезно прислало мне две книжки стихов поэта, пишущего под

псевдонимом Игоря Северянина, с предложением высказаться об этом новом и,

кажется, весьма многошумном явлении российского Парнаса.

К сожалению, просмотрев присланные книжки, вижу, что я в состоянии судить в

полной мере лишь о весьма незначительной части их содержания, а более или менее - о

части хотя обширнейшей сравнительно с первою, но все же слишком малой в общей

сумме страниц... О громадном же большинстве произведений г. Игоря Северянина

признаю себя совсем не способным судить, — по той простой причине, что не знаком с

языком, на котором они написаны. Словаря и грамматики языка этого

книгоиздательство, выпускающее сборники стихов г. Игоря Северянина, к сожалению,

не догадалось приложить к изящным своим томикам. Это - большая ошибка. Когда

Гоголь обнародовал «Вечера на хуторе близ Диканьки», он, имея в виду удобство

читателей, приложил к книжке словарь встречающихся в ней малороссийских речений.

Между тем малороссийское наречие гораздо ближе к русскому языку, чем то, на

котором по большей части пишет г. Игорь Северянин, иногда предаваясь этому

загадочному диалекту целиком, иногда делясь между ним и русскою речью.

О непонятной мне части я ограничусь лишь замечанием, что, судя по смешению в

языке ее латинских корней с славянскими суффиксами и флексиями, язык этот близок к

румынскому. Приблизительно таким наречием изъясняются музыканты румынских

оркестров после того, как проиграют сезона два-три в русских ресторанах и

увеселительных садах. Филологическая догадка моя о румынском происхождении

языка г. Игоря Северянина находит себе подтверждение в довольно час

том упоминании поэтом о румынской нации, и именно в ресторанной ее

разновидности. Например:

То клубникой, то бананом Пахнет кремовый жасмин,

Пышно-приторным дурманом Воссоздав оркестр румын.

И через две страницы опять:

А иголки Шартреза? а шампанского кегли?

А стеклярус на окнах? а цветы? а румыны?*

217

Мне тем более прискорбно не понимать г. Игоря Северянина в значительнейшей

доле его творчества, что в той доле, которая мне совершенно понятна, его поэзия мне

очень нравится. Это ли, например, не прелесть?

Быть может, оттого, что ты не молода,

Но как-то трогательно больно моложава,

Быть может, оттого я так хочу всегда С тобою вместе быть; когда, смеясь лукаво,

Раскроешь широко влекущие глаза,

И бледное лицо подставишь под лобзанья,

Я чувствую, что ты — вся нега, вся гроза,

Вся молодость, вся страсть; и чувства без названья

* Впрочем, кроме языка румынского, г. Игорь Северянин прибегает иногда к

помощи и других наречий. Так, например, в «Увертюре» к отделу «Колье принцессы»:

Колье принцессы - аккорды лиры,

Венки созвездий и ленты лье,

А мы, эстеты, мы - ювелиры.

Мы ювелиры таких колье.