под маски г. Игоря Северянина раздаются не все шилле- ровские звуки, а очень часто

вдруг икнет или рыгнет кто-то, именно вроде пьяного подьячего:

Ты набухла ребенком! ты - весенняя почка!

У меня вскоре будет златокудрая дочка.

Отчего же боишься ты познать материнство?

Плюй на все осужденья, как на подлое свинство!

Вот тебе и Шиллер! Скорее, не капитан ли Лебядкин, — тот самый, который в

224

«Бесах» приглашал:

Ретроградка иль жорж-зандка,

Все равно, теперь ликуй:

Ты с приданым, гувернантка,

Плюй на все и торжествуй!

Маски опасны. Они прилипают к лицам, и, когда настанет время снять их, иным

бывает больно, а у иных они оставляют на лицах нехороший след. «Златолира» в этом

смысле — очень плачевный показатель. В «Громокипящем кубке» прорывы «Шиллера»

часты и звонки. «Златолира» - почти сплошное кувырканье на потеху «ликующих,

праздно болтающих». И, что всего печальнее, г. Игорь Северянин, среди холодного

мещанского распутства, в миру которого он поет и которое воспевает, по-видимому,

чувствует себя, как дома, и очень хорошо... Компания, положим, большая и теплая...

Как говорили в старину, «со звуком», а ныне это, кажется, заменено определением

«прасолов- ская»... Но зачем же тогда обижаться, что в нашей стране четверть века

«центрит» (вероятно, стоит в центре общественного внимания) Над- сон, а г. Игорь

Северянин чувствует себя «в стороне»? Может ли быть иначе?

Надсон — поэт небольшой величины, и это неверно, что он «центрит» четверть

века. Он никогда не был ни дирижером, ни первою скрипкою русского поэтического

оркестра, никогда не приобретал значения «властителя думы». Но он — поэт, которого

общество любило и уважало, любит и уважает, когда-нибудь, может быть перестанет

любить, но уважать никогда не перестанет. . Потому что, как ты его ни поверни, весь он

— «рыцарь духа»... Чистым, светлым, самоотверженным человеколюбцем вошел он в

мир, да послужит миру, собирая в свою чашу кровь и слезы угрюмого века. Величие

Надсона создал не «талант» его, довольно бедно вооруженный образами, звуками и

силою формы. Нет. Это необычайная красота светло страдающего рыцаря духа

отразилась в каждом стихотворении его, и с такою яркостью и цельностью, что юноша,

совсем не щедро одаренный вдохновением,

сложился не только в поэта, но в поэта глубокого и оригинального. В поэта,

который умел говорить обществу «забытые слова» по-своему, неслыханному; в поэта,

который своим духовным изяществом оправдывал и искупал нашу мрачную эпоху и, не

будучи и претензий не имея быть великим, сыграл в долгой и широкой культурной

русской полосе великую роль... Надсон — чудесное, органическое явление новой

русской образованности, как бы фокус, собравший в себе лучшие лучи ее внутренней

красоты, и этим пассивным соединением — могущественное и незабвенное... Ну... и...

можете ли вообразить Надсона говорящим любимой женщине:

– Ты набухла ребенком?

Можете ли вообразить Надсона расписывающимся в одинаковой симпатии к

рейхстагу и Бастилии, к ястребу и голубке?..

Можете ли вообразить Надсона, для которого железнодорожное крушение — только

предлог «среди прелестнейших долин сыграть любви пантомин»?

Вот то-то и есть, что нет. А общество-то, — оно ведь требовательный взяточник.

Его отношение к поэту всегда построено на do ut des. Нет ничего легче, как получить

от него ту славу, которую правильнее назвать пресловутость. Даже при совершенной

его избалованности коленцами кандидатов в любимцы публики пример г. Игоря

Северянина — достаточно явственное показание, как мало требуется труда и материала

для подобных достижений. Но, — увы! — не только «цент- рить», но даже просто

иметь какое-либо значение в культуре своей эпохи с таким арсеналом нельзя. Ибо делу

время, а потехе час, и в серьезные моменты своей жизни общество безжалостно к тем,

кто, покуда длится час потехи, воображал, будто это-то и есть самое дело... В эти