Северянином. Если в первом сборнике «Громокипящем кубке», он именовал себя

растяжимым эпитетом «гения», то во втором сборнике, в «Златолире», он уже чувствует

себя Наполеоном. Ни больше ни меньше:

Я — гениальный корсиканец,

Я - возрожденный Бонапарт.

С виду как будто маньячество, а на деле поистине судьба Наполеона, остров Св.

Елены в океане бездарности, бессилия и трусости. Век лилипутов, век нищих и

безродных, как мало он требует для роли Гулливера! Нет, у меня не поднимается рука

на самохвальство Северянина, на его многочисленные «самогимны» и упоенное

хвастовство - это не от маньячества, а от сознания «прав и преимуществ». Точно так же

230

и исключительное внимание к Игорю — самозванцу не от заблуждения, а от яркого

впечатления на фоне всеобщей тусклости.

Наконец-то современность нашла сильное и меткое выражение, наконец-то явился

поэт с живым ощущением века. «Эго-футурист» - какая мертвая наклейка! И при чем

тут будущее, когда тут все современное, сегодняшнее, только что откупоренное,

порожденное минутой.

Теперь повсюду дирижабли Летят, пропеллером ворча,

И ассонансы, точно сабли,

Рубнули рифму сгоряча.

Мы живы острым и мгновенным, —

Наш избалованный каприз Быть ледяным, но вдохновенным,

И что ни слово, то сюрприз.

Не терпим мы дешевых копий,

Их примелькавшихся тонов,

И потрясающих утопий Мы ждем, как розовых слонов.

Душа утонченно черствеет,

Гйила культура, как рокфор...

«Поэзы» Игоря Северянина имеют одно веское оправдание - они современны,

слишком современны, под стать «рокфору», перенасыщены его гнилыми ароматами, в

них все, чем дышит черствая, опустошенная, одичавшая душа века. Шум пропеллеров,

мигание кинемо и над авто, пряности парфюмерии и зашнурованное бесстыдство, язык

плакатов и пестрота чувств, скрежет обостренных инстинктов и тупоумное

самодовольство нигилизма, комфортабельное расслабление и

щекотание нервов экзотикой, вся гниль, весь разлад, все опустошение механической

культуры! В этих стихах все своеобразно - и эстетика, и мораль, и логика. Парикмахер,

орангутанг и авиатор сплелись в один махровый цветок эго-футуризма. Ажурное

мастерство стиля странным образом сопряглось с грубейшею чувственностью, и

тонкий расчет карьеризма переплелся с безрассудной смелостью лунатика.

Психиатр нашел бы тут все элементы душевного распада, все атрибуты истерии,

перед социологом — яркая картина буржуазного вырождения, историк литературы

увидит смешение стилей и разрыв с традициями, но... поэзия остается поэзией при

всяких мнениях, при всяком содержании, при всяком выражении, раз она выплеснута

со дна души, обнаружена в порыве искренности и непосредственности. Меня

совершенно не занимает «подпочва» Игоря Северянина. Мне любопытен он сам по

себе, как художественное впечатление, как носитель свежего и незаурядного. И тут

Северянин сразу же высоко поднимается над современной юдолью тщеты и фальши,

тут он из ряда вон. Сколько бы в нем ни выискивать преднамеренного, бьющего на

эффект, рассчитанного на скандал, остается еще много такого, что вырвалось

невзначай, что вдруг осенило, нежданно вскипело, вспыхнуло юношескою наивностью.

Это касается не только вывихнутых «словоновшеств», не только ошарашивающих

образов, не только галантно-искривленных тем, но и самого нутра поэзии Северянина.

Все, все нечаянно, по младенчеству, ради шаловливого каприза. Тютчевский эпиграф

удивительно метко характеризуете происхождение этой поэзии:

Ты скажешь: ветреная Геба,

Кормя Зевесова орла,

Громокипящий кубок с неба,

Смеясь, на землю пролила.

И когда это прочувствуешь, сразу меняется смысл холодного наблюдения, совсем,

совсем другое лицо глядит из сборника. Вовсе не «сын века», не холодный культурник,

а хрупкий ребенок в бархатной курточке, играющий в серсо на зеленой лужайке,

231

шалун, баловень, вундеркинд, озаренный грезами, изгибающийся в шалостях и

кокетстве. И вовсе не «футурист», не разрушитель, не демонист, а безрассудный

мечтатель, очарованный фантаст, сын Фофанова, певец мая, розовая