вашего Аполлона подагра, рахит. Мы раздробим ему череп. Вот вам другой Аполлон,

криво-чернявый урод!»

Даже Венеру Милосскую они обратили в дикарку, сослали ее в тундру, в Сибирь, и

бедная неутешно рыдает в поэме московского Хлебникова:

Ты веришь? — видишь? снег и вьюга!

А я, владычица царей,

Ищу покрова и досуга Среди сибирских дикарей.

Игорь Северянин явился не вовремя, бонбоньерочный, фарфоровый, ажурный.

Добро бы к такому дикарству влеклись одни московские футуристы. Бог бы с ними! Но

нет. Это всеобщая тяга. Джек Лондон отнюдь не футурист, а ведь вся Европа влюбилась

271

в него именно за эти призывы к первобытности, звериности, стихийности.

Стихийность! Что же и славят теперь нынешние модные философы.

Антиинтеллектуализм господствует нынче повсюду. Ratio, Logos — нынче у нас не в

фаворе, - дорогу слепым, но вещим озарениям стихийной души. Интуитивное

постижение мира, темный звериный нюх, шаманский экстатический бред мудрее вашей

бедной рассудочности. «Сбросим же с себя наслоения тысячелетних культур!»

И ведь дошло до того, что даже он, даже Игорь Северянин, от кокоток, кушеток,

файв о’клоков, гарсонов тоже вместе со всеми устремля

ется в тундру, в первобытные дебри дремучих лесов. Сидит со своими гризетками

где-нибудь в отдельном кабинете или

В будуаре тоскующей нарумяненной Нелли,

Где под пудрой молитвенник, а на ней Поль де Кок, -

и вдруг заявит ни с того ни с сего:

«Иду в природу, как в обитель...», «По природе я взалкал», «Бегу оленем к дебрям

финским...», «И там в глуши, в краю олонца... Моя душа взойдет, как солнце».

Повторяю, теперь это мода, и, право, прелестна его виконтесса, которая прямо из

ложи театра угодила на Северный полюс:

Я остановила у эскимосской юрты

Пегого оленя, — он поглядел умно...

А я достала фрукты И стала пить вино.

И в тундре — вы понимаете? — стало южно...

В щелчках мороза — дробь кастаньет...

И захохотала я жемчужно,

Наведя на эскимоса свой лорнет.

Тундры, юрты, олени делают особенно пикантным гривуазно-коко- точный тон этой

очаровательной пьески. Шампанское — в тундре! Эскимос и — лорнет! О, виконтесса

осталась в восторге от диких экзотических стран, — там такие пылкие любовники:

Задушите меня, зацарапайте,

Предпочтенье отдам дикарю!..

Вот в какие неожиданные формы вылилась эта жажда стихийности, чуть только она

докатилась до «желтой гостиной из серого клена, с обивкою шелковой», хотя дело,

конечно, не в формах; знаменательно, что и будуарные души воздыхают нынче по

пещерам и тундрам.

«Гнила культура, как рокфор!» — восклицает Игорь Северянин.

«Я с первобытным неразлучен... Душа влечется в Примитив».

VI

Трогательно наблюдать Игоря Северянина на лоне того Примитива, к которому он

так страстно влечется. Он и в поля и в леса вносит те же паркетные вкусы. Вот

пролетела перед ним стрекоза. «Грациозная кокетка!» — кричит он ей вслед. Сирену он

называет водяной балериной, а деревья ему кажутся маркизами. Он требует, чтобы на

берег моря, на дикий прибрежный песок, ему принесли клавесины, он сыграет попурри

из Амбруаза Тома, а его адьютантесса покуда защитит его

зонтом от солнца. Таково его слияние с природой! Полосы спелой пшеницы для

него золотые галуны, в весеннем шелесте листьев он слышит зеленые вальсы, и даже в

тундре олений бег кажется ему бальным вальсированием.

Нынешняя жажда первобытного привела современных людей к детям, к детской

душе. Художники, особливо кубисты, изучают детские рисунки, пробуют им

подражать; поэты благочестиво печатают образчики детских стихов. Николай Кульбин

в своих лекциях о грядущем искусстве читает стихи семилеток.

Игорь Северянин тоже льнет и влечется к малюткам, но опять-таки как-то по-

272

своему:

Ласковая девонька! Крошечная грешница!

Ты еще пикантнее от людских помой, —