эгофутуризма с Подьяческой. Форели, свирели, вина князя Юсупова! — в этой милой

утопии так ясно сказалась та среда, где сформировался талант Северянина, где

возникли наши Маринетти, и хотя теперь Северянин от них отошел и все они друг с

другом перессорились, хотя будуарнопарфюмерный период петербургского

эгофутуризма закончился, дра

гоценно отметить для будущего С. А. Венгерова, что именно в этой среде

петербургский эгофутуризм зародился впервые...

IX

«В женоклубе бальзаколетний картавей эстетно орозил вазы. Птенцы желторотят

рощу. У зеркалозера бегают кролы. В олуненном озер- замке лесофеи каблучками

молоточат паркет».

На таком языке изъясняются между собой футуристы. Эгофутуристы,

петербургские. Здесь они, действительно, новаторы. «Осупру- житься»,

«окалошиться», «офрачиться», «онездешиться», «поверхно- скользие», «дерзобезумие»

— таких слов еще не слыхало русское ухо. Многие даже испугались, когда Игорь

Северянин написал:

Я повсеградно оэкранен,

Я повсесердно утвержден.

Лишь один не испугался - Юра Б. Он и сам такой же футурист. Озерзамками его не

удивишь. «Отскорлупай мне яйцо», - просит он. «Лошадь меня лошаднула». «Козлик

рогается». «Елка обсвечкана». И если вы его спросите, что же такое крол, он ответит:

крол — это кролик, но не маленький, а большой.

Этому эгофутуристу в минувшем июле исполнилось уже четыре года, и я уверен,

что для Игоря Северянина он незаменимый собеседник. Пусть только поэт

поторопится, пока Юре не исполнилось пять; тогда в нем словотворчество иссякнет.

Это не укор Северянину, а большая ему похвала. Хочется нам или нет, такие слова

неизбежно нагрянут, ворвутся в нашу закосневшую речь. Нам, в сутолоке городов,

275

будет некогда изъясняться длительномногоречиво, тратить десятки слов, где нужны

только два или три. Слова сожмутся, сократятся, сгустятся. Это будут слова-молнии,

слова- экспрессы. Кто знает, что сделала Америка с английской речью за последние два

десятилетия, тот поймет, о чем я говорю: что янки расскажет в минуту, по-русски

нужно рассказывать втрое дольше. Трата словесной энергии страшная, а нам

необходима экономия: «некогда» — это нынче всесветный девиз; он-то и преобразит

наш неторопливый язык в быструю, «телеграфную» речь. Тогда-то такие слова, как

окалошиться, осупружитъся, зкстазить, миражить, станут полноправны и ценны.

Здесь именно дело в стремительности: хочется, например, побыстрее сказать, что

некто, обливаясь слезами, подобно грешнице Марин Магдалине, кается и молит о

прощении, - и вот единственное герценовское слово: иагдалинится. У Северянина мне,

например, понравилось его прехлесткое слово бездарь. Оно такое бьющее, звучит как

затрещина и куда энергичнее вялого речения без-дар-ность:

Вокруг -- талантливые трусы И обнаглевшая бездарь...

Право, нужно было вдохновение, чтобы создать это слово: оно сразу окрылило всю

строфу. Оно не склеенное, не мертворожденное: оно все насыщено эмоцией, в нем

бьется живая кровь. И даже странно, как это мы до сих пор могли без него обойтись.

IX

А московский Крученых говорит: наплевать!

– То есть позвольте: на что наплевать?

– На все!

– То есть как это: на все?

– Да так!

Это не то что Игорь. Тот такой субтильный, тонконогий, все расшаркивается, да все

по-французски, а этот - в сапожищах, стоеросовый, и не говорит, а словно буркает:

Дыр бул щыл Ха ра бау.

И к дамам без всякой галантности. Петербургские - те комплиментщики, экстазятся

перед каждой принцессой:

– Вы такая эстетная, вы такая бутончатая.

' - Я целую впервые замшу ваших перчат.

А этот беспардонный московский Крученых икнет, да и бухнет:

– У женщин лица надушены как будто навозом!

И почешет спину об забор. Такая у него парфюмерия. Этот уж не станет

грациозиться. Ведь написал же итальянский футурист Маринетти, что он не видит