Шрифт:
Но революция шла, воющая, скрежещущая, многонравная, ее не мог не слышать
поэт. Он слышал. И вот единственные его отклики:
Народ, жуя ржаные гренки.
Ругает «детище» его:
325
Ведь потруднее сбыть керенки,
Чем Керенского самого.
Или:
Как жестко, сухо и жестоко Жить средь бесчисленных гробов,
Средь диких выходцев с востока,
Средь «взбунтовавшихся рабов»!
Но тем не менее поэт благодарен приютившей его Эстонии, ибо:
Благодаря тебе, быть может,
Меня Россия сохранит.
Пусть стонет Россия, пусть народ, жуя ржаные гренки, гниет в голоде и вшах, пусть
ветры революции сдувают его спереди и сбоку — поэт не изменился, не поглупел, но и
не поумнел, не растратил своего богатого лирического таланта, но и не углубил его.
Всякую минуту, с хризантемой в петличке, он готов выйти на эстраду, и беда лишь в
том, что нет аудитории, некому рукоплескать.
В новых книжках Северянина можно сыскать стихи той кисейной нежности, на
которую он большой мастер, но все его гризетки, дачницы, кусающие шоколад, и
соловьи, защитники куртизанок, идут мимо, в лучшем случае утомляя, в худшем
раздражая. И три книжки, лежащие передо мною, — они отзвук старого Петербурга и
старой Москвы, только памятка — в них нет крови, ни плоти тех дат, которые стоят на
их обложках.
Северянин не был бы Северяниным, ежели бы на последних страницах не сообщил
точного отчета, сколько и где было дано им поэзо- концертов за «пять сезонов», в
скольких экземплярах скушала старая Россия книги и какие стихи были переведены на
английский, польский, грузинский и пр. языки.
Роман Гуль
РЕЦЕНЗИЯ НА КНИГУ И. СЕВЕРЯНИНА «МЕНЕСТРЕЛЬ»
В былые времена bon ton литературной критики требовал бранить Игоря
Северянина. Его бранили все, кому было не лень, и часто среди «иголок шартреза» и
«шампанского кеглей» в его стихах не замечали подлинной художественности и
красоты. А она была,- вспомните: «Это было у моря», «Быть может от того»,
«Хабанера», «Сказание об Ингред» и мн. др.
Правда: Северянину никогда не случалось быть «гением», но справедливость
требует отметить, что в довоенной Москве он был маленьким литературным калифом.
К сожалению для автора - это было очень давно, и теперь выпущенный в свет его
«Менестрель» говорит с совершенной ясностью, что калифство было даже меньше, чем
на час.
Можно дивиться бледности, беспомощности и бездарности вышедшей книги И.
Северянина.
Она — о «булочках и слойках»:
Десертный хлеб и грёзоторт Как бы из свежей земляники,
Не этим ли Иванов горд,
Кондитер истинно великий,
А Гессель? Рик? Rabуn? Ballet?
О что за булочки и слойки,
Все это жило на земле,
А ныне все они покойки!
Или вот — «поэза»:
Раньше паюсной икрою мы намазывали булки,
Слоем толстым и зернистым проникала икра.
Без икры не обходилось пикника или прогулки,
326
Пили мы за осетрину - за подругу осетра.
На этой «изысканности» Северянин, конечно, не успокаивается. Он по-прежнему не
прочь «осудьбить» дев, но когда вспоминаешь в 19 году смелые вихри с эстрады
Политехнического музея:
У меня дворец двенадцатиэтажный!
У меня принцесса в каждом этаже!
Но теперь удивляешься неуверенной немощи поэта, не только в стихе, но даже и в
настроении:
Тебя не взять, пока ты не отдашься.
Тебя не брать — безбрачью ты предашься.
Ах, взять тебя и трудно и легко Не брать тебя — и сладостно и трудно,
Хочу тебя безбрежно глубоко.
И вдруг:
Прости мой жест в своем бесстыдстве чудный...
Все эти поэзы Северянина по своим художественным достоинствам могли бы смело
соперничать с поэзами Капитана Лебядкина:
Порхает звезда на коне В хороводе других амазонок,
Из седла улыбается мне Аристократический ребенок.
О Лебядкине и Северянине можно было бы спорить, если бы «царственный паяц»
не перешел бы в область «мозгогрудочной» поэзии, заявив, что: