письмами, и денежно, и приемами скрашивали грустное. Морально я доволен

поездкой. И даже очень. Но материально — тихий ужас.

Приветствую вас, целую ручки.

Жена просит передать Вам сердечный поклон. Мы оба целуем Асю.

Ваш Игорь

ТоПа, 22. VI. 1925 г.

Р. Б. В довершение всех невзгод у меня появилась странная болезнь желудка.

Возможно, это язва. Докторов здесь нет и денег на них тоже. Ну, посмотрим...

Иг.

42

5 октября 1925 г. ТоНа, 5.Х

Дорогая Августа Дмитриевна!

Только теперь, когда уже алеют, лимонея, клены, когда мелкий дождь непогожей

осени льется с неба, как слиянные слезы всех обездоленных и тоскующих, в маленькой

избушке, куда мы на днях перебрались после лета, только теперь я нахожу в себе силы

и не могу бороться с неодолимым желанием написать Вам, своему другу, первому

человеку, кому вообще пишу за последние три месяца. Я много раз, не хотя никому,

Вам хотел написать и столько же раз отказывал себе в этом, боясь огорчить Вас

огорчительными сведениями о своей жизни, боясь омрачить Вас той неизбежной

мрачностью, меня окружающею, где все казалось бы предназначено для восторгов

жизни и радости ее восприятья, чья милая душе и сердцу русского природа говорит и

напоминает о родной природе, чьи благостные озера исполнены нашей грустью -

беспричинною и величавою, очищенною устремлениями нашего духа в надземное,

грезами о всеобщем братстве народов, может быть, утопическими, но зато такими

упоительными в своей - пусть тщетной! — вселенности.

Но что и как я мог писать Вам, когда ежедневно, почти ежечасно я был поглощен

все лето в мерзостные расчеты денежные, в думы об ежедневном добывании буквально

куска черного хлеба на свое пропитание и на пропитание болезненной и хрупкой жены

с ребенком. Я не мог в достаточной мере насладиться божественным днем и не менее

божественной земной ночью человеческой, данными нам на краткий срок нашего

гощения на этой очаровательной, изумительно прекрасной все-таки планете. Встать

утром, впивая его красоту до болезненности полно и остро, и не знать, как прожить

зачинающийся дивный день, что есть, чтобы мочь ощущать последовательную красоту

дневных часов и оранжевого повечерья, - ведь это так обидно до слез, так нелепо и

оскорбительно для поэта, о, дорогая моя! Тем более, что для поэта, — я подчеркиваю:

для поэта именно, а не для писателя, — так действительно немного нужно, чтобы быть

сытым, и, следов<атель- но>, безоблачным. На шведские деньги - всего одна крона на

весь день с семьею! И как страшно, когда и ее нет, и неоткуда ее взять, тем более что в

столе много рукописей для издания, в горле — голоса для эстрады, в груди —

вдохновения для творчества! И все тщетно, ибо ничего никому в это гнусное

реалистическое время не нужно. Теперь, когда современная, с позволения сказать,

цивилизация воздвигла вертикальную кроватку БЫгшш и РокБ^оИ’а, есть ли людям

86

надобность в чистой лирике и есть ли людям дело до лирических поэтов — как они

живут, могут ли они вообще жить. Положение же мое ухудшилось за последнее время

— все лето — по той причине, что ревельская газета «Последние известия», дававшая

мне прожиточный ежемесячный минимум, просто-напросто умирает от худосочия и не

в состоянии впредь давать мне даже тех грошей, на какие мы кое-как перебивались.

Другие же эмигрантские газеты дают так мало, что хватает лишь на неделю в месяце, и

это в лучшем случае. Никакими же побочными способами я заработать не могу, ибо

болен теперь окончательно: постоянные головокружения от плохого питания, ночные

изнурительные поты, хронический кашель, лихорадка и одышка после ведра - одного

ведра!
– воды.

Что же, сознаемся без страха: близка, очевидно, гибель, т. к. нет ЩЩЩих доходов,

в долг же брать не у кого. И без того должен всем и каждому, больше не у кого брать.

Да, надвигается гибель. Вы прислали мне все, что могли, - я благодарю Вас, благодарю.

Конечно, если бы вы могли посылать мне ежемесячно 20-30 крон, я был бы спасен. Но