Шрифт:
В третий раз, - говорю.
– Нет, пока.
Малой доедает.
– Иди в комнату, - просит Анжела.
– Мы с дядей покурим.
Никита облизывает напоследок тарелку, осуждающе смотрит на мою, не облизанную, и уходит, бросив на прощание:
– Курить - здоровью вредить.
Не умничай!
– весело кричит ему вдогонку мама.
Мы закуриваем.
Ты по делу?
Да вот, - начинаю я лгать, от всей души надеясь, что некраснея, - на права хочу сдать.
Это дело, - соглашается она, и я чувствую, что она мне не верит.
Не хватает, - продолжаю я, - сто баксов.
Хорошо, - говорит она, - завтра Рома должен вернуться из рейса, я у него возьму.
Завтра?
Завтра. Вечером.
Ну что ты ей скажешь, кроме слов благодарности. А главное, теперь обязательно придется сдавать на права. Я ее долго обманывать не смогу. Потому что она совмещает в своем лице и сестру, и друга, и мать. Кого-то одного я бы мог обманывать, но всех троих сразу...
А отчим мне даже дверь, собака, не открыл. Так через дверь мы с ним и общались.
– Чего тебе надо?
А может, мне ничего не надо. Может, я тебя навестить пришел.
Спасибо, обойдусь.
Он меня боится. Я после смерти матери убить его грозился. По младости лет, я считал его виновным. С ним она пить начала. Но ведь не насильно ж он ее пить заставлял. А потом он лечиться лег, а она умерла.
Как здоровье?
Жив пока, как видишь.
Да не вижу я, - говорю.
– Слышу только. Может, откроешь?
Не-е, не открою. Здоровее буду.
Да я не сержусь на тебя больше.
Зачем тогда пришел?
Поговорить.
Говори.
М-да... Как дела?
Ничего.
Ничего хорошего или ничего плохого?
Совсем ничего... Все? Поговорил?
Я... это... у тебя... Мне деньги нужны.
А кому они не нужны? Мне тоже нужны.
Понятно. Ладно, всего хорошего... папа.
Счастливо, сынок.
Все-таки он меня кормил, поил, одевал, воспитывал. Не бил никогда. Надо будет заглянуть к нему пару раз. С бутылкой.
Вика - молодец - прямо на пороге меня допросила:
Случилось что?
Да так...
Может, деньги нужны?
Нужны.
Сколько?
Сто долларов.
Когда?
До восьми часов.
А отдашь когда?
Когда будут.
Значит, никогда. Ладно, я дам. Проходи.
Я разуваюсь, прохожу. По ковру пушистому, на другой ковер, еще пушистей.
– Кушать будешь? Хотя что ж я спрашиваю! Иди, мой
руки.
Даже в ванной маленький, круглый коврик.
Потом я ем, а она суетится вокруг - подсыпает, подливает, подрезает... Потом мы возвращаемся в комнату, и я, ожидая сопротивления, лезу к ней... Но она не сопротивляется, и мне приходится идти до конца. А за окном, кстати, дождь. Потом она вспоминает, что скоро придет муж.
В прихожей, целуясь. Вика сует мне в карман плаща стодолларовую купюру и почти выталкивает за порог.
Чувствую я себя скверно. Хотя, казалось бы, чем я, собственно, недоволен. Накормили, обогрели да еще денег дали.
Плюй, Никита, на гордость. Да и нет ее у тебя, ты только хотел бы, чтоб она у тебя была.
Ты, Никита, не имеешь права на гордость. Ты тунеядец и лентяй.Ровно в восемь она пришла. Какая же она все-таки красивая у меня. Я смотрю на жену и вижу себя, совсем крошечного, в ее карих глазах.
Здравствуй, любимая.
Здравствуй, - обнажает она ровный ряд белоснежных
зубов.
– Извини, я тороплюсь. Я на секундочку.
Да-да, я понимаю...
– и протягиваю ей сложенную вчетверо купюру.
Она берет ее и прячет в сумочку.И мы стоим, не зная, как проститься.
А зачем тебе, - спрашиваю, - сто долларов?
Да вот... На права хочу сдать.
– Приятно, что при этом ее с ямочками щеки розовеют.
– Понимаешь?
Еще бы.
Ну я пойду?
Иди, конечно... Стой!
Что?
Прости, у тебя нет двадцати пяти копеек?
Нет, - отвечает она, снова широко улыбнувшись.
– Мелочи нет.
И она уходит. Может, опять на полгода. А может, на дольше.