Шрифт:
— Ну как же так? — с обидой в голосе возражает Володя. — Слегка курносый, как у меня…
— А ведь в самом деле твой нос…
— Покажи свое чадо! — протягивает руку Белоусов, Он разглядывает карточку молчком, морщит в глубокие складки лоб. Из-за его плеча, прищурившись от едкого табачного дыма, всматривается Третьяков.
— Хорош парень. И жена симпатичная. Будешь писать ответ, передай привет от нас, — говорит он серьезно.
В дальнем углу бункера оживление.
— Вот это да! Праздник у тебя, Леха! Счастье подвалило! Повезло!
— Что там? — спрашивает Третьяков. — У кого праздник?
— Отец объявился, товарищ капитан, — радостно откликается Рубцов. — С лета сорок первого ничего не писал. Как ушел, одно письмо от него получили — и все. Оказывается, в плену был. А ведь домой-то пришла похоронная.
— Этих нет. — Сержант Артемьев кладет на ящик десятка полтора писем. — Одни в госпитале, другие — погибли! А где же лейтенант Ионова? Ей тоже письмо.
— Она раненых эвакуирует.
Фельдшер батальона Ионова появилась не скоро. Уже улеглось волнение, тут и там слышался храп. Спал Третьяков, дремал Белоусов.
— Разрешите доложить, — обратилась она к комбату. — Раненые отправлены, запасы медикаментов пополнены.
— А, Ионова… добре, добре. — Комбат с трудом поднял отяжелевшие веки. — Можете отдыхать.
Ионова небольшого роста, плотно сбита, с дерзким взглядом.
— А тебе, Валя, письмо, — протянул я конверт, собираясь выйти из бункера.
— Это из дома! От мамы и сынульки! — едва взглянув, узнала она по почерку на конверте.
Сына она любила самозабвенно. Не расставалась с его фотографией.
Мать Ионовой с внуком были эвакуированы осенью сорок второго года из Москвы и жили где-то в Средней Азии. Муж, офицер, в прошлом году погиб нa фронте.
Горе она перенесла в одиночку, не делясь ни с кем…
Сейчас Валентина Ионова уронила вдруг голову на ящик и беззвучно зарыдала.
— Что случилось, Валя?
Не поднимая головы, она протянула мне измятое, со следами слез письмо.
— Игорек мой! Игорек! Сынулик!..
«Дорогая доченька! У нас случилось горе, большое и неутешное. Умер любимый наш Игорек. Я и сама не пойму, как это случилось. Болел недолго и умер».
Проснулись Белоусов, Третьяков. Мы смотрели а женщину, не зная, чем ей помочь…
В бункер принесли приказ: ночью продолжать наступление.
Спотыкаясь и проваливаясь, мы шли в полной темноте вперед, к Балатону.
На рассвете, сбив заслоны врага, достигли полотна железной дороги на берегу озера. На путях составы вагонов. На каждом выведено: «Хунгариа». Вагоны до отказа набиты ящиками, чемоданами, узлами, тюками. Видно, что все это загружалось впопыхах, кое-как, без той аккуратности, какой обычно отличаются немцы. На каждом ящике и тюке бирка: «Берлин», «Мюнхен», «Франкфурт», «Гамбург».
— Откройте! — пнул ногой Третьяков желтый с выпиравшими боками чемодан. — Посмотрим, какой груз отправляют немцы в свой фатерлянд…
Из чемодана вывалилось кружевное женское белье. Потянуло тонким ароматом духов. Ночная рубашка, блузка, шляпа с желтым перышком, пара поношенных туфель. И среди этого — письмо. Голубой конверт с берлинским адресом.
— Читайте, — приказал Третьяков Артемьеву, знавшему немного по-немецки.
— «Гутен таг, майне либе кецхен Хильда», — начал тот. — Это значит: «Добрый день, моя любимая кошечка Хильда».
— Ишь ты, котик какой объявился! — послышалось рядом. — Что ж он пишет?..
— «Посылаю небольшую посылку с вещами. Думаю, что она будет приятным сюрпризом ко дню твоего рождения. Шубу, о которой ты мечтала, выслать не могу. Здесь они не в ходу. Попадались, но не то, что ты хотела».
— Где же это он искал, подлюка? Наверняка квартиры грабил!..
— «Некоторые вещи слегка поношенные. Ты не огорчайся этим. Лучшего не было. Они крепки, и ты в них будешь выглядеть элегантно. Чемодан не выбрасывай. Хотя он и потертый, но надежный…»
Минное поле
Перед восточной окраиной Веспрема на карте выведен синий овал, усеянный точками. Овал пересекает нитку дороги и след карандаша. В него уткнулась красная дужка батальона.
«Минное поле», — вспоминаю я…
В туманной дали румяного утра виднелось нагромождение домов. Город лежал внизу, в долине. Словно выплеснутые, на пологих скатах разбросаны домишки. Низенькие, с подслеповатыми окнами, они теснятся в полукилометре от залегшей цепи солдат.