Со своим сыном Готлибом он всегда имел столько хлопот и огорчений, что ему даже в голову не приходило ждать от него чего-нибудь путного, а тем более строить такие широкие планы. Вот и недавно купец, у которого Готлиб около двух лет был на практике, писал Герману, может быть, в сотый раз, что Готлиб плохо ведет себя, за делом не смотрит, деньги, присланные из дому, разбрасывает, как безумный, над сослуживцами издевается и бог знает каких только глупостей не делает. «С горестью должен признать, — писал далее kytien, — что его двухлетнее пребывание в моем заведении не принесло ему почти никакой пользы. Его познания в торговом деле остались такими же, какими были вначале…» Все это невольно приходило Герману на ум сейчас, когда Леон такими заманчивыми красками рисовал ему будущность их домов после соединения Готлиба и Фанни. «Пока я жив, — думал Герман, — может быть, дело и будет как-нибудь идти, ну а потом?» Изменить, исправить Готлиба может только чудо, на которое Герман не надеялся. Но он все же слушал Леона, постепенно поддавался чарующему влиянию его слов, будто на легком челноке отплывал в тихое, нежно волнующееся, вечерним блеском позолоченное море, и у него на душе становилось легко, сладостно, словно и в самом деле исполнялись его самые смелые надежды. «А что же, разве это не может быть?» думал он, и в нем крепла уверенность, что все это не только возможно, но и действительно будет, должно быть.

Тем временем приятели спустились от рынка вниз, на мостик, откуда улица снова поднималась вверх, между двумя рядами высоких ясеней, пока не обрывалась на вершине холма, там, где блестящий позолоченный крест мерцал на солнце. Тут же за мостом, направо, начинался огромный сад, окруженный высокой каменной стеной. Дальше стена кончалась, вместо нее шла дубовая решетчатая ограда между каменных столбов с черными маковками, покрытыми глазурью. За этой решеткой был уже не сад, а цветник, довольно запущенный, окружавший старинный одноэтажный, но зато Широко расползшийся дом, крытый гонтом. С улицы к нему вели широкие ворота, и рядом — маленькая калитка для пешеходов. Это была усадьба Германа. Тут он жил уже много лет, хотя имел еще несколько домов в других частях города и три каменных здания на рынке. Все это он сдавал внаем, а сам не имел охоты трогаться из этого старинного удобного гнезда. Этот дом вместе с садом, огородом, двором и конюшнями приобрел он у вдовы одного родовитого польского пана, который владел когда-то громадным состоянием — ему принадлежало несколько окрестных сел. Но большая часть этого состояния ушла на поддержку неудачной революции 1831 года, а что осталось, было истрачено на многолетние процессы из-за какого-то наследства; таким образом, после уничтожения барщины наш именитый пан очутился будто рак на льду и не мог назвать своим ничего, кроме этого дома с садом и пары лошадей. Здесь он и дожил свой век в тиши, а после его смерти жена продала и этот последний обломок былого величия и удалилась из этих мест. Вместо прежнего польского помещика появился новый хозяин в этих стенах — Герман. Он в то время только начинал оперяться; покупка этого дома была первым шагом к его будущему богатству; может быть, оттого он и свыкся так с этим старым жилищем.

Впрочем, Германа мало занимало внутреннее устройство дома, еще менее интересовал его сад, в котором прежний владелец просиживал бывало все лето и в котором, как судачили соседи, и теперь еще не раз в лунную ночь видели его высокую фигуру с длинными усами и белыми, как молоко, волосами, бродящую в густой высокой траве, — видели, как он осматривает каждое дерево, словно старого знакомого, время от времени заламывает руки или тяжко вздыхает. Герман, слушая эти рассказы, смеялся над ними, но в сад его все-таки не тянуло. Он довольствовался тем, что каждую весну подсчитывал деревья и затем сдавал сад в аренду, а сам в него редко когда заглядывал.

И в самом доме Герман мало что изменил. Старинную мебель обил новым репсом, вместо старопольских больших печей поставил новые изразцовые, между окнами повесил большие зеркала, — вот и все. На стенах рядом с кое-какими новыми гравюрами висели почерневшие от времени портреты бывших польских магнатов, с густыми бровями, грозными усами и бритыми лбами. Странно выглядела эта смесь старины и неуклюжих, случайных новшеств, но Германа это мало трогало, он был занят другими, более важными делами: его задачей было накоплять, а не пользоваться, и он накоплял, собирал, умножал с какой-то лихорадочной поспешностью, не беспокоясь о том, кто будет всем этим пользоваться.

— Вот и мое гнездо, — сказал Герман, открывая калитку и пропуская Леона вперед.

Леон впервые сегодня переступал через его порог.

— Ах, как здесь удобно, как просторно! — с вежливым изумлением поминутно восклицал Леон, оглядывая выложенный плитами двор.

Посредине двора был колодец под навесом с большим колесом на две бадьи. Дальше, в стороне, виднелась конюшня, а рядом с нею вход в сад.

— Просторно-то просторно, — ответил Герман, — но, правду говоря, немного пустовато Видите, человек в мои годы, когда ему недостаточно себя одного, когда он рад бы видеть себя среди целой кучи маленьких, веселеньких…

— О, да, да, — перебил его Леон, — именно эта мысль и мне сейчас пришла в голову. Действительно, если жить здесь в кругу молодого потомства — это был бы рай, настоящий рай.

— А сейчас что? — продолжал Герман. — Сын наш во Львове… Ну, надо же, чтобы молодой человек смолоду чему-нибудь научился…

— Конечно, конечно!

— А мы с женой — двое нас, к тому же еще она болезненная. Поймите, что иногда человеку тошно делается.

Они вошли в дом.

— Правда? — говорил Герман. — Тихо, как в могиле… Слуг держим не много: кучер, кухарка и горничная, больше нам не нужно. И так весь день здесь проходит. Меня обычно редко дома видят — всё дела.

— Да, да, — ответил Леон, — тяжелая наша жизнь! Говорят: чего не хватает капиталисту, — живет себе, бездельник, да деньги загребает. А вот посмотрели бы они, пожили несколько дней нашей жизнью, так, наверно, отказались бы и от этих капиталов и от такой жизни.

— О, разумеется, ручаюсь вам! — подтвердил Герман, хоть в эту минуту и мелькнула у него в голове шаловливая мысль, что при всей этой тяжести, при всех неудобствах их жизни еще ни один капиталист, однако, не отказался добровольно от своего богатства и не променял его на посох и нищенскую суму.

Герман прошел со своим гостем уже три комнаты. Всюду было тихо и пусто. Он искал жену, но не мог найти. Вошли в четвертую комнату, огромную, как манеж. Герман оглянулся вокруг — и здесь не было никого.

— Что за диво, куда она девалась? — пробормотал вполголоса Герман, как вдруг из соседней комнаты, спальни своей жены, он услыхал громкое всхлипывание.

— Что это? — сказал он прислушиваясь.

— Кто-то плачет, кажется? — спросил, также прислушиваясь, Леон.

— Пожалуйста, дорогой сосед, присядьте здесь, отдохните минутку. Вот, прошу: посмотрите альбом, может найдете и вам знакомые лица… Простите, я выйду на минутку, посмотрю, что там такое…