Шрифт:
— Ах, это он, это мой сын, мой Готлиб! — вскрикнула Ривка и бросилась к двери.
В эту минуту чья-то сильная рука толкнула дверь, и перед нею предстал весь черный, в истрепанных черных лохмотьях молодой угольщик.
Ривка невольно вскрикнула и отшатнулась назад. Угольщик глядел на нее гневными большими глазами, в которых сверкали злоба и ненависть.
— Что, не узнаешь меня? — проговорил он резко.
И в ту же минуту Ривка, как безумная, бросилась к нему, начала тискать и целовать его лицо, глаза, руки, смеясь и плача.
— Ах, так это все-таки ты? Я не ошиблась! Боже, ты жив, ты здоров, а я уж чуть было не умерла! Сыночек мой! Любимый мой, ты жив, жив!..
Восклицаниям не было конца. Ривка потащила угольщика на кушетку и не выпускала из объятий, пока он сам не вырвался. Прежде всего, услыхав шаги приближающейся служанки, он запер дверь и, обращаясь к матери, сказал:
— Прикажи этой проклятой обезьяне — пускай себе идет к чёрту, потому что я разобью ее пустой череп, не сойти мне с этого места!
Ривка, послушная сыну, приказала через запертую дверь служанке идти на кухню и не выходить, пока ее не позовут, а сама начала снова обнимать и ласкать сына, не сводя ни на минуту глаз с его гневного, вымазанного сажей лица.
— Сыночек мой, — начала она, — что это с тобой? Что ты сделал?
И она начала разглядывать его с выражением бесконечной жалости, будто речь шла не о нищенской одежде, а о смертельной ране на его теле.
— Ага, а вы думали, что я так и буду до самой смерти терпеть у этого проклятого купца? — крикнул Готлиб, топая от злости ногами и вырываясь из объятий матери. — Бы думали, что я не посмею иметь свою волю?
— Что ты, золото мое, кто так думал? — воскликнула Ривка. — Это, может быть, изверг этот, твой отец, так думал!
— А ты нет?
— Я? Господи! Сыночек, да я бы крови своей не пожалела для тебя! Сколько раз я говорила ему…
— А он куда уехал? — перебил ее Готлиб.
— Да во Львов, искать тебя.
— A-а, так, — сказал Готлиб с довольной улыбкой. — Пускай поищет.
— Но как же ты добрался сюда, голубчик?
— Как? Не видишь? С угольщиками, которые возвращались из Львова.
— Бедное мое дитятко! — воскликнула Ривка. — И ты ехал с ними всю дорогу! То-то горя натерпелся, должно быть, господи! Ну-ка, сбрось поскорей эту гадость с себя! Я велю принести воду, — вымойся, переоденься!.. Я уж больше не пущу тебя, не позволю, чтобы этот мучитель увез тебя назад, нет, никогда! Снимай, голубчик, эту нечисть, снимай, я сейчас пойду принесу для тебя чистое платье. Ты голоден, правда?.. Погоди, я вызову прислугу…
И она встала, чтобы позвонить. Но Готлиб силой удержал ее.
— Оставь меня в покое, не надо, — сказал он коротко.
— Но почему же, сыночек? Ведь ты не будешь же так…
— Ага, ты думала, — сказал Готлиб, вставая перед ней, — что я для того только вырвался из Львова в этих лохмотьях, для того только тащился с угольщиками пятнадцать миль, чтобы поскорее снова отдаться вам в руки, дать запереть себя в какую-нибудь клетку, да еще впридачу слушать ваш крик и ваши наставления? О, нет, не бывать этому!
— Но, сынок, — вскрикнула, бледнея и дрожа от страха, Ривка, — что же ты хочешь делать? Не бойся, здесь дома я защищу тебя, никто ничего тебе не сделает!
— Не нужна мне твоя защита, я сам за себя постою!
— Но что же ты будешь делать?
— Буду жить так, как сам захочу, без вашей опеки!
— Господи, да ведь я же не запрещаю тебе и дома жить, как ты хочешь!
— Ага, не запрещаешь! А стоит мне лишь выйти куда-нибудь, задержаться, сейчас же расспросы, слезы, чёрт знает что!.. Не хочу этого! А еще он приедет — о, много я тогда выиграю!
Ривку как ножом резнули эти слова. Она чувствовала, что сын не любит ее, терпеть не может ее ласки, и это чувство испугало ее; в эту минуту ей казалось, что она теряла сына вторично, и уже навсегда. Она неподвижно сидела на кушетке, не сводя с него глаз, но не могла ни слова выговорить.
— Дай мне денег, я себе устрою жизнь так, как мне нравится, — сказал Готлиб, не обращая внимания на ее переживания.
— Но куда же ты пойдешь?
— Тебя это не касается. Я знаю, что ты сразу же сказала бы ему, как только он приедет, а он приказал бы жандармам меня привести.
— Но я богом клянусь, что не скажу!
— Нет, я и тебе не скажу. Зачем тебе знать? Давай деньги!
Ривка встала и открыла конторку, но больших денег у нее никогда не было. В конторке она нашла только пятьдесят ренских [137] и молча подала их Готлибу.
— Что это! — сказал он, поворачивая в руках банкнот. — Нищему подаешь, что ли?
— Больше у меня нет, сыночек, посмотри сам.
Он заглянул в конторку, все перерыл в ней и, не найдя больше денег, проговорил:
137
Ренский — монета, около рубля.