трусостью перед фашизмом.

Конечно, страх есть в каждом, как здоровый инстинкт самозащиты. Но когда страх

превращается в трусость, заменяющую совесть, «...начинаешь понимать, что есть вещи

и хуже войны. Трусость хуже, предательство хуже, эгоизм хуже». Внутри Хемингуэя,

человека, о бесстрашии которого ходили легенды, всю жизнь жила неуве

432

ренность в собственном бесстрашии, и он проверял свою личную смелость

слишком часто, как бы беспрерывно требуя от себя ее доказательств.

Первая мировая война, на которую он так рвался, всадила в его тело двадцать семь

осколков. Но были и другие осколки, не извлеченные никакими хирургами и

бродившие по его телу всю жизнь: осколки сомнений в необходимости мужества как

такового, независимо от его цели. Ведь и убийцы бывают мужественными.

Первая мировая война была полностью лишена моральной цели, и это потрясло

Хемингуэя. Дезертирство героя романа «Прощай, оружие!» выглядит более близким к

мужеству, чем участие в бессмысленной бойне. Тема «Фиесты» — это не поддающиеся

подсчету нравственные потери войны, значительно превосходящие горы аккуратно

подсчитанных трупов. Физическая неполноценность героя, искалеченного войной,

становится символом духовной искалеченности. Бессилию перед женщиной, которую

любит герой и которая любит его, в то же время изменяя ему то с мальчиком

матадором, то с комплексующим собутыльником,— это бессилие перед

действительностью, изменяющей герою с кем попало. Кому нужна такая любовь в

жизни, если ты ничего не можешь дать ей, и кому нужна такая жизнь, если она ничего

не может дать тебе? Героиня «Фиесты» Брег Эш-ли не то что безнадежно больна —она

безнадежно мертва. А разве может мертвый помочь мертвому? «Шофер резко

затормозил, и от толчка Брет прижало ко мне.— Да,— сказал я.— Этим можно

утешаться, правда?» Страшноватое утешение, ибо это всего-навсего прижа-тость двух

трупов друг к другу. Где же выход? Как стать живым, если почти все в тебе убито?

Выход для эпикурейца графа Миппипопуло прост: «Именно потому, что я очень много

пережил, я теперь могу так хорошо всем наслаждаться». Хемингуэй отвечает этой

нехитрой, трус-ливенькой философии, сначала как будто соглашаясь, но затем все

опрокидывая убийственной иронией: «Пользоваться жизнью —не что иное, как умение

получать нечто равноценное истраченным деньгам и понимать это. А получать полной

ценой за истраченные деньги можно. Наш мир — солидная фирма. Превосходная как

будто теория. Через пять лет,— подумал я,— она покажется

229

мне такой же глупой, как все остальные превосходные теории».

Слоняние из кабака в кабак, самозапутывание в паутине компаний, полупьяное

созерцание коррид, подстре-ливание львов и антилоп — все это лишь ложный ореол

вокруг Хемингуэя, частично созданный им самим, частично авторами бесчисленных

воспоминаний о нем. Главной трагедией Хемингуэя было несоответствие его

жизненных идеалов и его жизненного антуража. К счастью, не на всю жизнь. Вот что

он сам писал про собственное окружение: «Но самому себе ты говорил, что когда-

нибудь напишешь про этих людей, про самых богатых, что ты не из их племени: ты

соглядатай в их стане».

Хемингуэя ужасала возможность стать одним из тех писателей, о которых он

говорил так: «Он загубил свой талант, не давая ему никакого применения, загубил, из-

меняя себе и своим верованиям; загубил пьянством, притупившим остроту его

восприятия, ленью, сибаритством, снобизмом, честолюбием и чванством, всеми

правдами и неправдами... Талант был, ничего не скажешь, но вместо того, чтобы

применять его, он торговал им».

Понимая опасность оказаться раз и навсегда втянутым в карусель богемной жизни,

Хемингуэй стал придумывать для себя другие опасности. Он изобрел себе вторую,

охотничью, жизнь. Но в сущности вся его жизнь была охотой за смыслом мужества.

Ведь одно дело охота на большую рыбу нищего старика, для которого это вопрос

жизни и смерти, и другое дело, когда это вопрос специально организованных опас-

ностей. Конечно, это тоже познание жизни, но самое се глубокое познание не