внутренне лишь ему свойственной интонации. И хотелось бы всегда быть не только его

читателями, но и слушателями его голоса и гитары — этого маленького оркестрика

надежды под управлением любви.

1977

ЧТОБЫ ГОЛОС ОБРЕСТЬ-НАДО КРУПНО РАССТАТЬСЯ...,,

с

» тихи начинают писать так же, как начинают плавать. Кто самоуком барахтается на

мелком месте, кто прилежно занимается в хлорированном бассейне, под руководством

опытного мастера. Но в любом случае первые движения в воде неуклюжи, судорожны.

Вознесенский сразу поплыл баттерфляем — по крайней мере его барахтанье или

занятия в группе начинающих остались тайной для читателей. Резкие, уверенные

движения новичка раздражали плавающих "всю жизнь по-собачьи или уютно

покачивающихся на спине. Вознесенский не перебирался путем кропотливых усилий

от разряда к разряду —он с ходу выполнил норму мастера.

Но есть мастерство безличное, когда поэт лишь усваивает правила хорошего тона

— не более. Вознесенский «смазал карту будня».

Он соединил русский перепляс («Мастера»), синкопы современного джаза (стихи

об Америке) и бетховен-ские раскаты («Гойя»). Трагический захлёб Цветаевой

неожиданно перебивается лихой чечеткой раннего Кирсанова. Лирическая, хрупкая

тема — гротесковыми, почти зощенковскими пассажами. Эта резкость переби-вов

пугала любителей плавных, наигранных гамм.

Ревнители строгих правил всполошились, узрев уже в первых публикациях

Вознесенского, а особенно в «Треугольной груше», посягательство на традиционный

русский стих. Ими было пущено в ход презрительное словечко «.мода», чтобы каким-

то образом объяснить читательский интерес к стихам Вознесенского. Но ссылки на

«моду» часто являются показателем беспомощности аргументации. Вопреки

язвительным предсказаниям, имя Вознесенского прочно утвердилось в литературе, а

его несдавшиеся оппоненты становятся так же смешны, как барон фон Гринвальдус,

сидящий все в той же позиции на том же камне.

Поэзия Вознесенского вовсе не посягательство на традиции русского стиха, а

своеобычное развитие этих традиций в новых условиях.

У Виссариона Саянова есть прекрасное четверостишие:

Как ни шутили стихотворцы, Как ни буянили в стихах, Но привкус пушкинский не

стерся На их модьчишеских губах.

Книга Вознесенского «Тень звука», в какой-то степени подытоживающая уже

многолетнюю работу поэта, является свидетельством того, что его творчество стало в

русской поэзии тем словом, которое из песни не выкинешь. По-своему воспринявший

опыт русской поэзии, он сам стал частью ее опыта.

Мне кажется, без аналитического осмысления творчества Вознесенского

невозможно появление новых поэтов. В психологии читателей так или иначе

преломились его нервные ритмы, его напряженные метафоры и у многих стали частью

их внутреннего мира.

Если говорить о себе, то Вознесенский — один из самых моих любимых поэтов, и

многие мои стихи родились в результате огромного эмоционального заряда,

полученного от его магнетического таланта. Когда читаешь раздел «Эхо», где собраны

уже известные по прежним сборникам стихи, то отчетливо понимаешь, что это эхо и

твоей жизни, и твоих страданий и надежд. Симфонизм «Гойи», молодая ярость

«Мастеров», знобящая прозрачность «Осени в Сигулде», ядовитый сарказм

«Антимиров», кровавая пронзительность «Лобной баллады», полузадушенный крик

«Монолога Мэрлин Монро», хриплый шепот «Тишины!», колокольное отпевание в

«Плаче по двум нерожденным поэмам» — все это уже перестало быть просто стихами

Вознесенского, а стало общим достоянием нашей поэзии.

118

226

Прочитав однажды, невозможно забыть такие строки:

... самоубийство — бороться с дрянью, самоубийство — мириться с ними,

невыносимо, когда бездарен, когда талантлив — невыносимей,—

пли:

Тишины хочу, тишины... Нервы, что ли, обожжены?

Вознесенский, конечно, понимает, что

...мы — люди,

мы тоже порожни,

уходим мы,

так уж положено,

из стен,

матерей

и из женщин, и этот порядок извечен...

Но он отчаянно верит, как и должен верить поэт, что искусство способно выйти