В девять начинался вечер итальянской поэзии. Но когда итальянские поэты робко

появились, пляж, захва

423

тивший сцену, и не подумал уступить место. По сцепе метались человек сто в

плавках или голышом с микрофоном, танцующим из рук в руки. Но вместо того, чтобы

паконец-то обнаружить свои, неведомые миру таланты, они орали нечто

нечленораздельное, ничем не напоминающее стихи, или произносили доморощенные

сексуальные или политические декларации.

Некоторые просто-напросто демонстрировали, почему-то перед микрофоном,

определенные части тела, как будто эти части готовы были вот-вот задекламировать.

Девушка лет семнадцати со слипшимися, мокрыми волосами, пересыпанными песком,

держала микрофон минут пять, пошатываясь то ли от перевыпитости, то ли от

перекуренности, и вообще ничего не могла сказать — звуки не складывались в слова.

На ней была только коротенькая белая маечка, а трусики, видимо, где-то затерялись. Ее

восторженно подняли на руки два могучих бородача, чьей единственной одеждой

являлись цепочки с медальонами, болтавшиеся на мохнатых грудях, и показали

публике, очевидно, как символ великой невыска-занности, которая выше поэзии.

Почему-то приволокли два голых манекена, выглядевших весьма застенчиво рядом

с голыми людьми. Кто-то прохаживался взад-вперед по краю сцены в гигантской

карнавальной маске крокодила. Милый улыбчивый человечек, похожий на карлика-

переростка, улучая момент, то и дело подскакивал к микрофону и пулеметио

отчеканивал афоризмы Платона, Канта, Гегеля, Кропоткина, затем молниеносно

удалялся и выжидал следующего момента для произнесения великих мыслей, им

коллекционируемых.

Небритые организаторы в грязных шортах и пляжных резиновых сандалиях,

сброшенные норовистым конем скандала, пытались добиться порядка столь беспо-

рядочно, что сами стали частью общей дезорганизации. Их идея свободной пляжной

публики отобрала у них самих свободу пользоваться микрофоном. Некоторые

итальянские поэты, все-таки протиснувшиеся к микрофону, что-то пытались прочесть,

но их заглушали, отпихивали мелкие бесы пляжа. Мелкие бесы вдруг показались

бесами по Достоевскому, и пахнуло промозглой одурью нечаевщнны, когда один из

итальянских поэтов,

424

пытаясь зловеще загипнотизировать публику, проорал «гражданскую» миниатюру

буквально следующего содержания:

Я убил Альдо Моро! Настало время

убить всех остальных!

Стало на мгновение страшновато, ибо список «всех остальных» был угрожающе

широк. И тут случилось нечто неожиданное, мгновенно показав все-таки существу-

ющую, на счастье, неоднородность публики. Лишь малая часть встретила это милое

приглашение к убийствам с энтузиазмом. Из толпы полетели бумажные пакеты с

песком, раздалось негодующее улюлюканье. Единственным итальянцем, заставившим

слушать себя в тот вечер, оказался мальчик лет двенадцати, неизвестно откуда

бесстрашно выскочивший на сцену и прочитавший немножко по-детски, но в то же

время с пылающими глазами карбонария революционное стихотворение Умберто Саба.

На единственные две минуты воцарилась тишина, как будто ангел пролетел. Отказ

большинства публики поддержать терроризм, двухминутное уважение хотя бы к

ребенку были единственными двумя крупицами надежды на завтрашний день, когда

должен был состояться вечер европейской поэзии.

Организаторы заверяли, что к гостям отнесутся иначе, чем к своим, они ухватились,

как за соломинку, за веру в традиционное итальянское гостеприимство. Но после

бедламного открытия кое-кто из них, видимо, крепко выпил от расстройства чувств,

как, впрочем, и некоторые участники фестиваля, и похмельная некрепость рук

ощущалась в недержании микрофона, опять бесконечно вырываемого ворвавшимся на

сцену пляжем. Все же публика начала слушать стихи, особенно аплодируя четким

ироническим строчкам поэта из ФРГ Эриха Фрида. Публике уже поднадоел хаос: