этой великой троицы русской классической поэзии. Маяковский не разрушал стен дома

русской поэзии — он только сдирал с этих стен безвкусные обои, ломал перегородки,

расширял комнаты. Маяковский был результатом традиций русской литературы, а не их

ниспровержением. Не случайно он сам так был похож на стольких литературных

героев, представляя собой конгломерат из Дубровского, Безухова, Базарова и

Раскольникова. Маяковский от-чаяно богохульствовал: «Я думал — ты всесильный бо-

жище, а ты недоучка, крохотный божик». Но его взаимоотношения с богом были

гораздо сложнее, чем это могло показаться на первый взгляд. Все первые произведения

Маяковского пересыпаны библейскими образами. Логическое объяснение простое —

когда юный Маяковский сидел в тюрьме, одной из разрешенных книг была Библия.

Парадокс заключался в том, что Маяковский восставал против бога с оружием библей-

ских метафор в руках. Впрочем, революционные идеи часто вступали в противоборство

с лицемерием клерикализма именно с этим оружием.

В сатирах Маяковского, без которых он непредставим, проглядывает опять-таки

озорной почерк Пушкина— автора «Сказки о попе и работнике его Балде», крыловская

разговорная раскованность и ядовитая ироничность Саши Черного (особенно в

новосатириконов-ском периоде работы Маяковского). Однако последнее влияние не

стоит преувеличивать — слишком большая разница в масштабах дарований.

Из мировой литературы Маяковскому близки Данте, Сервантес, Рабле, Гёте.

Маяковский дважды проговаривается о Джеке Лондоне, с чьей судьбой у него была

трагическая связь. Строчка о химерах собора Парижской богоматери наводила на

мысль о Гюго. Ранний Маяковский называл себя «крикогубым Заратустрой

сегодняшних дней». Это нельзя принимать на полную веру, так же как эпатирующую

жестокость строк: «Я люблю смотреть, как умирают дети» или: «Никогда

G2

ничего не хочу читать. Книги — что книги!» Великий писатель не может не быть

великим читателем. Маяковский прекрасно знал литературу, иначе бы великого поэта

Маяковского не было. В Ницше Маяковского привлекала, конечно, не его философия,

которая затем была уродливо экспроприирована фашизмом, но сила его поэтических

образов. Перед первой мировой войной среди развала и разброда, среди анемичного

оккуль-Тизма Ницше казался многим русским интеллигентам бунтарем против

духовной крошечности, против нравственного прозябания, против обуржуазивания

духа. Но если Ницше видел в войне очищение застоявшейся крови человечества, то

Маяковский, несмотря на краткий взрыв ложного патриотизма в начале первой миро-

вой войны, стал первым в России антивоенным поэтом. Многие поэты с исторической

неизбежностью еще час-гично находились в плену гусарской романтизации войны.

Маяковский, по законам новой исторической не-и i fie ж н ости, вырвался из этого

плена. Приехавший в Россию и пытавшийся проповедовать красоту войны Ма-рпнетти

получил непримиримый отпор от своих, казалось бы, собратьев — русских футуристов.

Безответственному сверянинскому: «Но если надо — что ж, отлично! Коня!

Шампанского! Кинжал!» — Маяковский противопоставил кровоточащее: «В

гниющем вагоне на 40 человек 4 ноги». Цифровая метафора содрала ложноромантиче-

ский флёр с массовых убийств. Ницшеанство было только мимолетным увлечением

юноши Маяковского, но не Пустило глубоких корней в его душе. Прикрученный

Канатами строк к мосту над рекой времени, герой Мая-кого выше, чем сверхчеловек,—

он человек. По гло-бальности охвата, по ощущению земного шара как о того целого

Маяковский ближе всех других зарубежных поэтов к Уитмену, которого, видимо, читал

в переподах К. Чуковского, спасшего великого американца из .чпеахаренных рук

Бальмонта. С Уитменом Маяковского роднит воспевание человеческой энергии,

инициативы, физической и нравственной мощи, понимание будущего in «единого

человечьего общежития». Однако право н.| вход в это общежитие, по Маяковскому, не