должно быть предоставлено эксплуататорам, бюрократам, нуворишам от капитализма

или от социализма, карьеристам, приспособленцам, мещанам. Для них, по

Маяковскому,

63

п будущем места нет — разве только в виде поучительных экспонатов.

Уитменовские границы допуска в будущее несколько размыты, неопределенны.

Маяковские границы допуска в будущее непримиримее, жестче. Разница этих двух

поэтов происходит от разницы двух революций — американской и русской. Если

говорить о происхождении поэтической формы Маяковского, то корни ее не только в

фольклоре и русской классике, о чем я уже говорил выше, но и в новаторстве лучших

живописцев начала двадцатого века. Не забудем о том, что Маяковский был сам

талантливым художником и в живописи разбирался профессионально. «А черным ла-

доням сбежавшихся окон раздали горящие желтые карты» или: «Угрюмый дождь

скосил глаза, а за решеткой четкой...» — это язык новой живописи. Кандинский,

Малевич, Гончарова, Ларионов, Татлин, Матисс, Делонэ, Брак, Леже, Пикассо — их

поиски формы на холстах шли по пересекающимся параллелям с поисками

Маяковского в поэзии. Однако Маяковский восставал против замыкания формы самой

в себе: «Если сотню раз разложить скрипку на плоскости, то ни у скрипки не останется

больше плоскостей, ни у художника не останется неисчерпанной точки зрения на эту

задачу». Именно поэтому, называя Хлебникова «великолепнейшим и честнейшим

рыцарем в нашей поэтической борьбе», Маяковский все-таки оговаривался:

«Хлебников — поэт для производителя». Поэтическая генеалогия Маяковского

ветвиста, и ее корни можно найти и в других, смежных областях искусства —

например, в кино. Многое у Маяковского сделано но методу киномонтажа. Но лишь

небольшой поэт может быть рожден только искусством. Из генеалогии Маяковского

нельзя выбрасывать его самую главную родительницу — историю. История

предопределила его характер, голос, образы, ритмы. Большой поэт — всегда внутри

истории, и история — внутри пего. Так было с Пушкиным, и так было с Маяковским.

Все, что случилось с революцией, случилось с ним. «Это было с бойцами или страной,

или в сердце было моем». Таков сложный и далеко не полный генезис Маяковского —

этого гигантского ребенка истории и мировой культуры, который родился огромным и

сразу пошел по земле, оставляя вмятины на булыжных мостовых.

Когда пришла революция, для Маяковского, в отличие от многих интеллигентов, не

было вопроса, принимать или не принимать ее. Он был сам ее пророком, ошибшимся

всего на один год: «В терновом венце революций грядет шестнадцатый год». Снобы

упрекали Маяковского за то, что он продался большевикам. Но как он мог им

продаться, если он сам был большевиком! С другой стороны, некоторые догматические

критики упрекали Маяковского в анархизме, в индивидуализме, в формализме и т. д.

Его большевизм казался им недостаточным. К Маяковскому пытались приклеить ярлык

«попутчик» — это к нему, своими руками укладывавшему рельсовый путь социализма!

Огромность Маяковского не укладывалась ни в снобистское, ни в догматическое

прокрустово ложе — ноги в великанских ботинках непобедимо торчали в воздухе. Их

пробовали отрубить — ничего не получалось, крепкие были ноги. Тогда начали пилить

двуручной пилой, тянули то в правую, то в левую сторону, забывая, что зубцы идут —

по живому телу. Но Маяковский не поддавался и пере-пиливанию — зубцы ломались,

хотя и глубоко ранили. Тончайший мастер лирической прозы Бунин, упав до глубокого

озлобления, в своей дневниковой книге «Окаянные годы» карикатурно изобразил

Маяковского как распоясавшегося «грядущего хама». Есенин, которого постоянно

ссорили с Маяковским окололитературные склочники, написал под горячую руку: «А

он, их главный штабс-маляр, поет о пробках в Моссельпроме». Сельвинский,

сравнивая уход Маяковского из «Лефа» с бегством Толстого от Софьи Андреевны,