раненное в живот»:

Тоска по родине! Давно Разоблаченная морока! Мне совершенно все равно — Где

— совершенно одинокой

Быть, по каким камням домой Брести с кошелкою базарной В дом, и не знающий,

что — мой, Как госпиталь или казарма...

Она даже с рычанием оскалит зубы на свой родной язык, который так обожала,

который так умела нежно и яростно мять своими рабочими руками, руками гончара

слова:

Не обольщусь и языком Родным, его призывом млечным. Мне безразлично — на

каком Непоннмаемой быть встречным!

Дальше мы снова натыкаемся на уже процитированные «домонснавистнические»

слова:

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст. . Затем следует еще более отчужденное,

надменное: И все — равно, и все — едино...

38

I

И вдруг попытка издевательства над тоской по ро-днне беспомощно обрывается,

заканчи|,аясь гениальным по своей глубине выдохом, переворачиваю1ЦИМ весь смысл

стихотворения в душераздираЮщую трагедию любви к Родине:

Но если по дороге — куст Встает, особенно — рябина

И все. Только три точки. Но в этих точках — мощное, бесконечно продолжающееся

во времеНН) немое признание в такой сильной любви, на какую неспособны тысячи

вместе взятых стихотворцев, пиШуших не этими великими точками, каждая из которцх

как капля кро-I,и, а бесконечными жиденькими словамм псевдопатрио-шческие

стишки. Может быть, самыц высокий патриотизм— он именно всегда таков: точками, а

Нс пустыми словами?

И все-таки любовь к дому, — но через подвиг бездомности. Таким подвигом была

вся жизнь Цветаевой. Она и в доме русской поэзии, раздельном на гостиные, салоны,

коридоры и литературные Кухни, не очень-то уживалась. Ее первую книжку «вечерний

альбом» похвалили такие барды, как Брюсов., Гумилев, считавшиеся тогда

законодателями мод, н похвалили с некоторой снисходительностью, прикрывавшей

инстинктивную опаску. От еще совсем юнй Цветаевой шел тревожный запах огня,

угрожающего внешней налаженности этого дома, его перегородкам, кОТОрЫе легко

могли воспламениться. Цветаева недаром СравНила свои стихи с «маленькими

чертями, ворвавшимися в святилище, где сон и фимиам». Она, правда, не Доходила до

такого сознательного эпатажа, как футуристы, призывавшие сбросить Пушкина с

парохода современности. Но однако же услышать от двадцатилетней девчонки такие

самонадеянные строки, как, например

Разбросанным в пыли по магазимам (Где их никто не брал и не Серет!) Моим

стихам, как драгоценна винам, Настанет свой черед—

было не совсем приятно поэтам, уверенным в драгоценности стихов только из

собственного винограда. В ней было нечто вызывающее, в этой Девчонке. Вся поэзия,

73

например, Брюсова, была как аккуратно обставленная полумузейная гостиная в

Доме Поэзии.

А поэзия Цветаевой не могла быть ни вещью в этом доме, ни даже комнатой — она

была вихрем, ворвавшимся в дом и перепутавшим все листочки эстетских стихов,

переписанных каллиграфическим почерком. Впоследствии Цветаева скажет: «Всему

под небом есть место — и предателю, и насильнику, и убийце, а вот эстету — нет! Он

не считается, он выключен из стихии, он — нуль». Цветаева, несмотря на свой

кружевной воротничок недавней гимназистки, явилась в Дом Поэзии как цыганка, как

пушкинская Мариула, с которой она любила себя сравнивать. А ведь цыганство — это

торжествующая над домовитостью бездомность. Уже в первых цветаевских стихах

была неизвестная доселе в русской женской поэзии жесткость, резкость, впрочем,

редкая и даже среди поэтов-мужчин. Эти стихи были подозрительно неизящны.

Каролина Павлова, Мирра Лохвицкая выглядели рядом с этими стихами как рукоделие

рядом с кованым железом. А ведь ковали-то еще совсем девичьи руки! Эстеты

морщились: женщина-кузнец — это неестественно. Поэзия Ахматовой все-таки была

более женственна, с более мягкими очертаниями. А тут — сплошные острые углы!