суперсногсшибательных рифмах. Архитектоника этих стихов сугубо дорическая, без

гидов какого бы то ни было барочного украшатель-Ства. Но в этой дорической

простоте есть своя му-|ыкальная возвышенность, которая и является подлинной

поэзией.

85

Стихотворение Твардовского «Две строчки» могло бы быть написано и прозой — в

виде куска какого-нибудь романа, повести или даже в виде самостоятельной зарисовки.

Но поэзия тем и сильна, что тему прозаической зарисовки может довести путем

концентрации до состояния музыки. Шостакович однажды сказал мне, что считает

поэзию высшим жанром искусства. «Поэзия обладает и силой музыки, но в то же время

и силой точности слов, силой точности адреса».

Это соединение силы музыки и силы точности слов есть в одном из лучших

стихотворений Твардовского «Я убит подо Ржевом...», хотя вторая половина значи-

тельно слабее мощного запева. В этом стихотворении опять проявилось одно из

ценнейших качеств Твардовского — умение почувствовать себя не только собой, но и

кем-то другим. «Как будто это я лежу» — не просто стихотворная строчка, а принцип

отношения истинного поэта к жизни. В стихотворении «Поездка в Загорье» есть такие

строки:

Пели женщины вместе, И Петровна — одна, И была ее песня — Старина-старина.

И она ее пела, Край платка теребя, Словно чье-то хотела Горе взять на себя.

Да, поэзия в понимании Твардовского должна быть такой Петровной, которая хочет

взять на себя чье-то горе. В этом — ключ поэзии Твардовского, ключ его души

гражданина.

Мне посчастливилось знать Твардовского лично. Человек он был трудный. Но

«простим угрюмство...».

То, что казалось нетерпимостью, на самом деле было высокой требовательностью.

У меня хранятся его пометки на моих мальчишеских стихах 48-го года. Напротив

строчек «Здесь до краев лукошко неба набито ягодами звезд» размашисто запечатлено:

«Архискверно». Он разговаривал всегда о стихах без редакторской дипломатии,

подчеркнуто резко, доходя иногда даже до прямых грубостей. Однажды он чуть не

довел меня до слез, вылив ушат холодной воды на мою голову в при

86

сутствии всей редколлегии: «Что вы все о себе да о себе пишете!»

Его понимание поэзии как Петровны не выносило в поэзии того, что хоть немного

походило на «ячество». Этим, на мой взгляд, он обеднял свою lino, ибо без

рассвобожденного «я» и объективная действительность ограниченней. По-ссенински

рвануть рубаху на груди ему было не дано. Но такой он был человек, таким он был и

поэтом, и даже его ограниченность была свидетельством цельности характера.

Я не всегда соглашался с ним, но, честно говоря, побаивался его. А это

полезнейшее чувство для молодого поэта — побаиваться хотя бы чьего-то

профессионального сурового слова. Беда многих сегодняшних молодых Поэтов

заключается в том, что они не слишком побаиваются старших. В поэзии сегодня

недостает строгого дядьки, к которому могли бы быть обращены пастер-Наковские

строки: «И я затем, быть может, не умру, что. до смерти теперь устав от гили, Вы сами,

было Ьремя, поутру линейкой нас не умирать учили».

Мне еще сорока не стукнуло, а уже столько дорогих Могил за плечами. Конечно,

все эти люди внутри меня, НО все-таки даже самая благоговейная память об ушедших

не заменит их живого присутствия.

Первым поэтом, которого я лично знал и потерял, был Луговской — зычный

«бровеносец советской поэ-|ии», как шутили его друзья, монументальный и в то Же

время слабохарактерный, безобидно фанфаронистый И подкупающе

доброжелательный. Перед его гробом я никак не мог уяснить, что больше не услышу

его раскатистого, самозаслушивающегося голоса, не увижу его бровей, реявших, как

седые чайки, над барельефным лицом. Словно вынули из жизни что-то большое,

доброе, беззащитное... Потом — смерть Пастернака. Незадолго до кончины он сказал

мне: «Мой вам совет: Никогда не предсказывайте в стихах свою трагическую смерть.

Сила слова такова, что, предсказав, вы сами horn чески поведете себя к

предсказанному. Подумайте, п.ко в русской поэзии было несчастий от самопреданий.