Цветаева не могла не вернуться в Россию, и она это сделала. Она сделала это не

только потому, что жила за границей в ужасающей бедности. (Страшно читать ее

письма чешской подруге Анне Тесковой, когда Цветаева просит прислать ей в Париж

приличное платье на один чудом полученный концерт, ибо ей не в чем было

выступать.) Цветаева сделала это не только потому, что великий мастер языка не могла

жить вне языка. Цветаева сделала это не только потому, что

42

презирала окружающий ее мелкобуржуазный мир, заклейменный ею в «Читателях

газет», в «Крысолове», не только потому, что ненавидела фашизм, против которого она

так гневно выступала в своих чешских стихах. Цветаева вряд ли надеялась найти себе

«домашний уют» — она дом искала не для себя, а для своего сына и, главное, для своих

многочисленных детей-стихов, чьей матерью она была, и она — при всей своей обре-

ченности на бездомность — знала, что дом ее стихов Россия. Возвращение Цветаевой

было поступком матери своих стихов. Поэт может быть бездомным, стихи — никогда.

1977

«КАК БУДТО ЭТО Я ЛЕЖУ...»

ские корабли обычно стояли еще долго после разгрузки—дожидаясь следующих

наших кораблей. Самим своим присутствием они охраняют порт от возможной

бомбардировки — американцы боятся их задеть.

Там, на борту одесского сухогруза «Мацеста», где на вечер поэзии собрались

моряки со всех пришвартовавшихся наших судов, я узнал о смерти Александра

Твардовского. Эта весть прорвалась сквозь радиосооб-щения о событиях в Пакистане,

сквозь гремевшие где-то неподалеку взрывы американских бомб, но трагедия потери

поэта не стала меньше для нас даже на фоне коллективной трагедии миллионов людей.

Мы не чокаясь помянули по русскому обычаю ушедшего от нас поэта и послали его

семье радиограмму от имени всего экипажа: «Глубоко скорбим вместе с Вами о

кончине большого поэта, большого человека». Весть о смерти Твардовского для меня

не была громом с ясного неба. Небо было уже давно омрачено известием о его тяжелой

болезни. Иногда на горизонте появлялись проблески слухов то о каких-то болгарских

волшебных медиках, то о какой-то старушке знахарке со Смоленщины, но затем небо

снова затягивалось свинцовой пеленой неотвратимости. И все-таки даже в самом

безнадежном положении немного надеешься на чудо, и когда жизнь грустно качает

головой: «Чудес не бывает...», на душе становится горько от сознания бесчудесности.

«...Большого поэта, большого человека». Не тавтология ли это?

80

К сожалению, нет. Тютчев был большим поэтом, НО все-таки значительная,

служебная часть его жизни проходила в другом измерении, чем его Поэзия. Пушкин—

поэт и Пушкин — редактор «Современника», общественный деятель, не просто

дополняли друг друга, В были двуединым целым.

Твардовский был большим человеком не только и поэзии, но и за ее пределами. В

этом двуединое значение его личности, двуединая трагичность его потери.

Но прежде всего он был поэтом, а начало его общественных исканий — в исканиях

поэтических.

Говорят — традиционалист, но тот, кто создал свою интонацию, — уже новатор.

Говорят — слаб, как лирик, по разве внутренний лиризм не может прозвучать в эпике

или даже в сатире?

Один из редчайших крупных поэтов, почти ничего Не написавший о любви. Да, но

это — о любви к женщине, а сколько им написано о любви к людям, — значит, это и о

любви к женщине. Да и не просто писал О любви к людям — любил их. Позиция

достойней той, когда замусоливают слюнявыми рифмами воображаемое или реальное

прекрасное женское лицо, заслоняющее собой мир борьбы и страданий.

Людей он любил мучительно, как и поэзию. Боялся красивостей, напыщенной

риторики, верхоглядства, неточности. Копал глубоко, а не поверху, иногда долбил По

непробиваемому граниту, так что ломался черенок лопаты. Сказал однажды: «Наше

дело — старательское. I. кснуло золотце сверху, не успокаивайся, продалбли-||||! до