карающую несправедливость, говорит Цветаева о жене Пушкина за то, что та после

Пушкина позволила себе выйти за генерала Ланского. Впрочем, эта интонация, уже

самозащитительная, звучит и в феноменальном стихотворении «Попытка ревности».

«После мраморов Каррары как живется вам с трухой гипсовой?» Маяковский боялся,

чтобы на Пушкина не «навели хресто

40

матийный глянец». В этом Цветаева — с Маяковским. «Пушкин — в роли

монумента? Пушкин — в роли мав-юлея?» Но опять вступает гордость профессионала.

«Пушкинскую руку жму, а не лижу». Своей великой гордостью Цветаева рассчиталась

за всю «негордость» женщин, утративших свое лицо перед лицом мужчин. I это ей

должны быть благодарны женщины всего мира. Цветаева мощью своего творчества

показала, что женская любящая душа — это не только хрупкая свечка, не только

прозрачный ручеек, созданный для того, чтоб в нем отражался мужчина, но и пожар,

перекидывающий огонь с одного дома на другой. Если пытаться найти

психологическую формулу поэзии Цветаевой, то это, в противовес пушкинской

гармонии, разбивание гармонии стихией. Существуют любители вытягивать из стихов

афористические строчки и по ним строить концепцию того или иного поэта. Конечно,

такой эксперимент можно проделать и со стихами Цветаевой. У нее есть четкие

философские отливки, как, например: «Гений тот поезд, на который все опаздывают».

Но ее философия — внутри стихии жизни, становящейся стихией стиха, стихией

ритма, и сама ее концепция — это стихия. Одного поэта, желая его пожурить за

непоследовательность, однажды назвали «неуправляемым поэтом». Хотелось бы знать,

что в таком случае подразумевалось под выражением «управляемый поэт». Чем

управляемый? Кем? Как? В поэзии даже «самоуправляемость» невозможна. Сердце

настоящего поэта — это дом бездомности. Поэт не боится впустить в себя стихию и не

боится быть разорванным ею на куски. Так произошло, например, с Блоком, когда он

впустил в себя революцию, которая сама написала за него гениальную поэму

«Двенадцать». Так было и с Цветаевой, впускавшей в себя стихию своих личных и

гражданских чувств и единственно чему подчинявшуюся — так это самой стихии. Но

для того, чтобы стихия жизни стала стихией искусства, нужна жестокая профес-

сиональная дисциплина. Стихии Цветаева не позволяла хозяйничать в ее ремесле —

здесь она сама была хозяйкой.

Марина Ивановна Цветаева — выдающийся поэт-профессионал, вместе с

Пастернаком и Маяковским реформировавшая русское стихосложение на много лет

77

вперед. Такой замечательный поэт, как Ахматова, которой так восхищалась

Цветаева, была лишь хранительницей традиций, но не их обновителем, и в этом

смысле Цветаева выше Ахматовой. «Меня хватит на 150 миллионов жизней», —

говорила Цветаева.

К сожалению, и на одну, свою, не хватило.

В. Орлов, автор предисловия к однотомнику Цветаевой, вышедшему в СССР в 19G5

году, на мой взгляд, незаслуженно упрекает поэта в том, что она «злобно отвернулась

от громоносной народной стихии». Злоба — это уже близко к злодейству, а по

Пушкину: «Гений и злодейство — две вещи несовместные». Цветаева никогда не

впадала в политическую злобу — она была слишком великим поэтом для этого. Ее

восприятие революции было сложным, противоречивым, но эти противоречия

отражали метания и искания значительной части русской интеллигенции, вначале

приветствовавшей падение царского режима, но затем отшатнувшейся от революции

при виде крови, проливаемой в гражданской войне.

Белым был — красным стал: Кровь обагрила. Красным был — белым стал: Смерть

побелила.

Это была не злоба, это был плач.

Не случайно Цветаевой так трудно оказалось в эмиграции, потому что она никогда

не участвовала в политическом злобстве и стояла выше всех групп и группо-пек, за что

ее и клевали тогдашние законодатели мод. Их раздражала ее независимость, не только

политическая, но и художественная. Они цеплялись за прошлое, ее стих рвался в

будущее. Поэтому он оказался бездомен в мире прошлого.