Цветаевский характер был крепким орешком — в нем была пугающая воинственность,

дразнящая, задиристая агрессивность. Цветаева этой воинственностью как бы искупала

сентиментальную слюнявость множества томных поэтессочек, заполнявших в то время

своей карамельной продукцией страницы журналов, реабилитируя само понятие о

характере женщин, показывая своим примером, что в этом характере есть не только

кокетливая слабонервность, шармирующая пассивность, но и твердость духа, и сила

мастера.

Я знаю, что Венера — дело рук, Ремесленник, — я знаю ремесло.

В Цветаевой ничего не было от синечулочного суфражизма — она была женщиной

с головы до пят, отчаянной в любви, но сильной и в разрывах. Мятежни-чая, она иногда

признавала «каменную безнадежность всех своих проказ». Но — независимостью

всего своего творчества, своего жизненного поведения она как еще

74

никто из женщин-поэтов боролась за право женщин иметь сильный характер,

отвергая устоявшийся во многих умах женский образ женственности, саморастворения

в характере мужа или любимого. Взаиморастворение двоих друг в друге — это она

принимала как свободу и так умела радоваться пусть недолгому счастью:

Мои! — и о каких наградах. Рай — когда в руках, у рта — Жизнь: распахнутая

радость Поздороваться с утра!

Где же она — мятежница, гордячка? Какие простые, выдышанные, любящие слова,

под которыми подпишется любая счастливая женщина мира. Но у Цветаевой была своя

святая самозаповедь: «Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!» Этого она не

отдавала никому ни за какое так называемое счастье. Она не только умела быть

счастливой, но умела и страдать, как самая обыкновенная женщина.

Увозят милых корабли,

Уводит их дорога белая...

И стон стоит вдоль всей земли:

«Мой милый, что тебе я сделала?»

И все-таки счастью подчиненности в любви она предпочитала несчастье свободы.

Мятежница просыпалась в ней, и «цыганская страсть разлуки» бросала ее о бездомное

«куда-то»:

Как правая и левая рука — Твоя душа моей душе близка.

Мы смежены блаженно и тепло, Как правое и левое крыло.

Но вихрь встает — и бездна пролегла От правого — до левого крыла!

Что было этим вихрем? Она сама. То, что блюстители морали называют

«вероломством», она называла верностью себе, ибо эта верность — не в подчинении, а

в свободе.

Никто, в наших письмах роясь, Не понял до глубины, Как мы вероломны, то есть —

Как сами себе верны.

40

Я не знаю ни одного поэта в мире, который бы столько писал о разлуке, как

Цветаева. Она требовала достоинства в любви и требовала достоинства при рас-

ставании, гордо забивая свой женский вопль внутрь и лишь иногда его не удерживая.

Мужчина и женщина при расставании в «Поэме Конца» говорят у нее, расставаясь, как

представители двух равновеликих государств с той, правда, разницей, что женщина

все-таки выше:

— Я этого не хотел.

Не этого. (Молча: слушай!

Хотеть, это дело тел,

А мы друг для друга — души.)

Но могут ли обижаться мужчины на женщину-поэта, которая даже самому

любимому своему на свете человеку— Пушкину — в воображенном свидании отказал-

а опереться на его руку, чтобы взойти на гору. «Сама взойду!» — гордо сказала

мятежница, внутри почти идолопоклонница. Впрочем, я немножко спутал и упростил

ситуацию. Гордость Цветаевой была такова, что она была уверена: Пушкин уже по ее

первому слову знал бы, «кто у него на пути», и даже не рискнул бы предложить руку,

чтобы идти в гору. Впрочем, в конце стихотворения Цветаева все-таки сменяет

гордость на милость и разрешает себе побежать вместе с Пушкиным за руку, но только

вниз по горе. Отношение Цветаевой к Пушкину удивительно: она его любит, и ревнует,

и спорит с ним, как с живым человеком. В ответ на пушкинское:

Тьмы низких истин нам дороже Нас возвышающий обман —

она пишет: «Нет низких истин и высоких обманов, есть только низкие обманы и

высокие истины». С какой яростью, даже, может быть, переходящей в женскую