ков выпивает стакан водки, уходит в другую комнату, там ложится прямо с ногами в

грубых рабочих ботинках, смазанных солидолом, на кровать, и долго лежит и курит.

Молодого поэта посылают за ним, укоряя в том, что он «расстроил Яру». Молодой поэт

входит в комнату, где, судорожно пуская дым в потолок, лежит и думает о чем-то

человек, почти все стихи которого он знает наизусть. «Вам не понравилось?» — спра-

шивает молодой поэт. «Дурак... — в сердцах говорит ему учитель, с какой-то только

ему принадлежащей, неласковой нежностью. — Пойдем водки выпьем. Л закуска еще

есть?»

98

Выход «Строгой любви», а затем долго ждавшего своего часа «Памятника» был

взлетом признания Смелякова. Его поэзия с героической целомудренностью воссоздала

мир его молодости, отдав этот мир в навеч-пое владение молодости других. Его

учительство было для нас, молодых поэтов, неоспоримо. Некоторые поэты были

отдаленнее от нас, как объективно влияющие светила, до которых трудно дотянуться, а

дотянешься и порой инстинктивно отдернешь руку — до того обжигающе и холодно.

Прикосновение к Смелякову иногда тоже обжигало, но оно было доступнее, возможнее.

Перефразируя Винокурова, Смеляков был нашим старшим Гамлетом, с которым

«вместе мерзли мы, и мокли, и запросто сидели у костра». Смеляков порой позволял

себе вспышки такой грубости, которые мы прощали только ему. Эта грубость была

направлена не на нас, а на что-то, чему названия не подберешь. Но зато в Смелякове

всегда было неистребимое любопытство к новым стихам, к новым людям, никогда не

заплывавшее равнодушием. В Смелякове были причудливо смешаны догматизм и

бунтарство, грубость и нежнейшая внимательность, прямолинейность и тонкость. Мне

не особенно нравились его речи и статьи, потому что иногда он мыслил в них

категориями тех критиков тридцатых годов, которые ругали его самого. Но внутренне

он чувствовал поэзию, как мало кто другой на моем веку. Помню, меня поражало, как

он мог заметить в моих стихах такие крошечные детали, как, например, «шапка тает»

или «слабая пуговица», и поставить свой плюс. Говоря о Твардовском, он восхищался

совсем не бросающейся в глаза, но действительно замечательной строчкой: «Запах

свежей натоптанной хвои — запах праздников и похорон». После «Строгой любви»

Смеляков написал несколько шедевров: «Петр и Алексей», Манон Леско»,

«Земляника», «Меншиков», «Прокламация и забастовка», «Голубой Дунай», потом стал

председателем объединения поэтов. Самодурство в нем было, чиновничество —

никогда. Растолстел, стал писать хуже, впустив в стихи не свойственную собственной

первородной «приподнятости» повествовательную интонацию. Твардовский был

единственным в поэзии объектом его тайной зависти, потому что у Смелякова ни

54

когда не было такого массового признания. Этого признания Смеляков хотел, и чем

больше хотел, тем больше на себя злился и порой грубил на выступлениях аудитории,

как будто боясь, что кто-то упрекнет его в заигрывании. Смеляков однажды с мрачной

ухмылкой сказал, что единственное его всенародно известное стихотворение «Если я

заболею...», да и то благодаря гитарам современных менестрелей. Вот что означают

иногда «разрывы» в биографии. О них подавляющее большинство читателей и не

догадывалось, потому что Смеляков сам не любил жаловаться и не жаловал

жалующихся.

Читатели поэзии! Когда вы будете брать в руки книги Смелякова, не забывайте,

какой ценой он выстрадал право говорить о революции, о первых пятилетках, о

патриотизме. В его гражданственности нет ни тени приспособленчества, ни тени

художественного цинизма. Она оплачена дорогой ценой. А если на вашу долю выпадут

тяжелые жизненные испытания, которые будут толкать вас в безверие, в

безгражданственность, вспомните, что вынес Смеляков, сохранив в себе гражданское

целомудрие. Пусть его мужество будет для вас примером. Может быть, именно потому,